— Oui da, mon oncle! [172] Но ведь я был на положении d’un comte polonais [173], а вы сами знаете, что это значит. Бесконечная почтительность и услужливость на каждом шагу…
— А Жорж?
— 1! était assommant[174] со своей рабской покорностью…
— Au nom du ciel[175], дорогие мои, неужели в такой важный момент нельзя поговорить о чем нибудь другом, кроме Жоржа и странного пристрастия Мстислава к скандалам и ссорам?
Это восклицание вырвалось у графа Августа, который с самого появления племянника сидел как на иголках. Ему не терпелось узнать, как решилось их дело в Риме, а тут все делают вид, будто это интересует их как прошлогодний снег.
В ответ на эту неуместную выходку Мстислав пожал плечами и махнул рукой, словно хотел сказать: «А стоит ли рассказывать о таких пустяках!» — а хозяин дома осуждающе посмотрел на брата, невозмутимо добавив:
— А что ты во всем этом находишь важного, дорогой граф? По — моему, ровно ничего не происходит:
il n’y a que des enfants et des gens de peu, qui se trémoussent et se mettent hors d’eux, pour des riens! [176]
Граф Святослав не скупился на подобные уроки своему до неприличия несдержанному и неотесанному брату. К счастью, вошел Жорж с серебряным подносом, на котором лежал бархатный с золотом футляр, и это избавило графа Августа от необходимости выдерживать ехидный взгляд графини, этой воплощенной добродетели.
Мстислав вынул из футляра большую исписанную бумагу и подал старшему дяде, а сам, словно изнемогая от скучной житейской прозы, опустился в кресло и, прикрыв рот батистовым платочком, широко зевнул. Г раф Святослав не спеша развернул бумагу и прочел по — итальянски: «Диплом о присвоении титула графов Папского государства достойному семейству Помпалинских из Польши, каковой титул закрепляется за всеми представителями рода по мужской линии, от самых старших, ныне здравствующих, до всех последующих, вплоть до его прекращения…»
— От самых старших, ныне здравствующих… — повторил граф Август, — Значит, и за мной тоже?
Его и без того веселые глаза заблестели от восторга. Он все время боялся, что этот эгоист ни о ком, кроме себя, не подумает.
На графиню услышанное произвело совсем другое впечатление. Она побледнела и тихо, скорбно простонала: «Графов!» Однако, быстро овладев собой, она молитвенно сложила белые руки и сказала с растроганной улыбкой:
— Спасибо святому отцу за высокую милость! Я в самонадеянности своей уповала на большее… но да будет воля того, кто мудрее нас и чьи приговоры непогрешимы… Я не хочу роптать…
— Вы говорите, как достойная христианка и благочестивая женщина, — прошептал аббат, и печальные глаза графини засияли от этих слов неподдельным счастьем.
Тем временем граф Август застегнул свой археологический мундир на все пуговицы. Это было верным знаком, что он сейчас разразится витиеватой речью. И в самом деле, он торжественно подошел к племяннику (тот уже заранее, при виде застегиваемых пуговиц, поднялся с ленивым вздохом), взял в пухлые ладони маленькую слабую, как у женщины, руку Мстислава и, многозначительно помолчав, начал:
— Cher neveu! [177] Я почитаю величайшим счастьем и… и… chose…[178] долгом от своего и от имени отсутствующего сына Вильгельма поздравить тебя и воздать должное твоей энергии… et de cet esprit vraiment chevaleresque [179], с какими… с какими ты избавил нас от всех… от всех… chose… чертовских неприятностей, je voulais dire [180] от оскорбительных для нас хлопот о титуле… je voulais dire… oui… о титуле, который нам несправедливо запретили носить и который благодаря твоей энергии et ton esprit chevaleresque… вновь обретен в граде… chose… во святом граде, перед которым я, дорогой Мстислав, — заявляю об этом во всеуслышание, — благоговею malgré… malgré[181] модному в наш пресловутый… chose… демократический век пренебрежительному отношению всяких парвеню и санкюлотов к священным реликвиям. Побывав там не раз, я просто полюбил этот город, приобретя — могу сказать это без ложной скромности — une vraie et approfondie connaissance[182] по части памятников старины, которыми… которыми он славится. Прими же, cher neveu, еще раз искреннюю благодарность, которую я приношу тебе лично и от имени своего отсутствующего сына Вильгельма, а также пожелания всяческих успехов и… и… chose… отличий, которые, несомненно, ждут такого энергичного, благородного и… chose… d’un esprit vraiment chevaleresque члена нашей семьи, к которой вместе с тобой, cher neveu, имеем честь принадлежать и мы с моим отсутствующим сыном Вильгельмом.
Во время этого спича Мстислав трижды зевнул, с трудом устояв от искушения вырвать у дядюшки руку и упасть в кресло, возле которого тот его застиг. Но благовоспитанность и привычка уважать старших в семье одержали верх, и, сделав героическое усилие, Мстислав уставился на языческого божка на пуговице археологического мундира и так, нем и недвижим, мужественно выстоял до конца.
Речь должна была завершиться объятием — порывом, вполне естественным для непосредственного и не умеющего владеть собой графа Августа. Но благодаря усилиям Мстислава дело ограничилось лишь взаимным троекратным целованием воздуха. Мстиславу вообще не терпелось поскорее покончить со всеми неизбежными в этот день церемониями, и он велел Жоржу принести tous les autres étuis de Rome[183].
У того, как видно, все было наготове, потому что он тут же принес на серебряном подносе три красивые коробочки, которые Мстислав и презентовал матери и двум дядям. В коробочке графини были агатовые четки, освященные самим папой римским; граф Август получил в подарок старинную медаль времен не то Траяна, не то Веспасиана, а граф Святослав статуэтку — настоящий маленький шедевр, извлеченный из пепла при раскопках Геркуланума и Помпеи.
Подарки, выбранные с таким знанием вкусов каждого, имели успех. Графиня Виктория с низким поклоном, будто придворная дама перед монархом, развернула четки и бережно, с благоговением прикоснулась к ним губами. Г раф Август и так и этак вертел медаль, рассматривая ее на свету и в тени, все пытаясь прочесть выбитую на ней надпись, и хотя важность, с какой он это проделывал, мало помогала ему, но по ней сразу можно было узнать если не знатока, то, во всяком случае, большого ценителя древностей. Даже дядя Святослав был рад подарку. Оглядев статуэтку со всех сторон, он поставил ее рядом с самыми лучшими образцами своей коллекции.
Аббат, не получивший подарка, радовался за своих ближних. С низким поклоном поцеловал он четки, помог графу Августу разобрать латинскую надпись на медали и с истинной скромностью эрудита, не любящего кичиться своими знаниями, поспорил даже слегка с графом Святославом о том, к какому времени следует отнести влияние древнегреческой культуры на римлян, а тем самым на Геркуланум и Помпею.
Покончив со всеми делами, Мстислав хотел было уже откланяться и предаться в тиши своих апартаментов долгожданному одиночеству. Графиня Виктория тоже встала, собираясь удалиться на свою половину и разобраться в уединении в радостных и печальных событиях дня. И графу Августу, который досыта налюбовался медалью, не терпелось вырваться поскорее из душной комнаты и, как всегда, проехаться перед обедом верхом для моциона. Но в эту минуту дверь неожиданно отворилась и чернобородый лакей доложил о приезде пана Павла Помпалинского.
Это имя вызвало у присутствующих — за исключением успевшего снова задремать Мстислава и безучастного ко всему графа Святослава — удивление и даже испуг.
— Paul! — воскликнула графиня. — Один! Et mon pauvre César? [184] Что случилось?
— Павлик! — повторил граф Август, не веря своим ушам. — Как мог он оставить бедного Цезария одного в деревне? Est il possible? [185]
— Видно, с бедным Цезарием что то неладно, — с сокрушением прошептал аббат.
По знаку хозяина камердинер удалился, и в кабинет вошел Павел Помпалинский.
Я уже предвижу недоумение, даже возмущение читателя: как это я посмела tout simplement[186], без титула, герба и родового прозвания, представить нового члена почтенного семейства!
Но как это ни странно, нового героя нашего романа действительно не величают графом Дон — Дон Челн — Пом- палинским. Для близких он Поль или Павлик, а для посторонних «tout simplement» пан Павел.
Прискорбный факт этот объясняется весьма просто. Как на раскидистом вековом дубе, кроме больших, покрытых густою листвою ветвей, есть маленькие, скромные и чахлые веточки, так и на генеалогическом древе Помпалинских под главными, могучими и пышными ветвями разрослись бесчисленные боковые побеги, которые составляют всем известное удивительно плодовитое и чрезвычайно докучливое племя бедных родственников.
