Сегодня, как только Мешен уселась на единственный стул, в кабинете сразу стало тесно, как будто ее огромное тело заполнило собою всю комнату. Буш оказался в плену перед своим письменным столом и совсем погрузился в море лапок, откуда торчала только его квадратная голова.
— Вот, — сказала Мешен, вываливая из своей битком набитой старой сумки огромный ворох бумаг, — вот что Фейе посылает мне из Вандома… Он скупил для вас все во время этого банкротства Шарпье, о котором я написала ему по вашему указанию. Всего на сто десять франков.
Фейе, которого она называла своим родственником, недавно открыл там кассу по сбору арендной платы. Официально он занимался получением денег по купонам для мелких рантье своей провинции и, пользуясь тем, что ему доверяли купоны и деньги, с бешеным азартом играл на бирже.
— Из провинции много не выжмешь, — пробормотал Буш, — но все же и там бывают находки.
Он просматривал бумаги и уже раскладывал их опытной рукой, сортировал начерно, оценивая приблизительно, чутьем. Его плоское лицо омрачилось, он состроил разочарованную гримасу:
— Гм! Не жирно, нечем поживиться. Хорошо, что хоть недорого стоит… Вот векселя… Еще векселя… Если это молодые люди и если они приехали в Париж, может быть, мы их выловим…
Но вдруг он с изумлением воскликнул:
— Смотрите-ка! Это что такое?
Он только что заметил на листе гербовой бумаги подпись графа де Бовилье; выше было только три строчки, написанные крупным старческим почерком: «Обязуюсь уплатить десять тысяч франков девице Леони Крон в день ее совершеннолетия».
— Граф де Бовилье, — медленно повторил он, думая вслух, — да ведь у него были фермы, целое имение близ Вандома… Он погиб от несчастного случая на охоте, оставив без средств жену и двоих детей. У меня когда-то были их векселя, по которым они едва смогли уплатить… Это распутник, ничтожество…
Вдруг он громко захохотал, сообразив, в чем дело:
— Ах, старый плут, здорово он облапошил малютку! Наверное, она не соглашалась, и он уговорил ее с помощью этого клочка бумаги, который по закону не имеет никакой цены. Потом он умер… Смотрите-ка, бумага помечена пятьдесят четвертым годом, прошло уже десять лет… Девчонка теперь совершеннолетняя, черт возьми! Как эта расписка могла оказаться у Шарпье? Этот Шарпье торговал зерном и, кроме того, занимался ростовщичеством. Очевидно, девчонка заложила у него расписку за несколько экю, а может быть, он взялся получить по ней.
— Но ведь это выгодное дело, — прервала Мешен, — и верное!
Буш с пренебрежением пожал плечами:
— Да нет же! Говорю вам, что расписка не имеет никакого юридического значения. Если я предъявлю ее наследникам, они могут послать меня к черту. Ведь нужно доказать, что граф действительно должен эти деньги. Однако, если мы разыщем девчонку, я, пожалуй, заставлю их быть помягче и договориться с нами, чтобы избежать неприятной огласки… Понимаете? Разыщите-ка эту Леони Крон, напишите Фейе, чтобы он откопал ее нам. А потом посмотрим.
Он разложил бумаги на две стопки, чтобы рассмотреть их как следует, когда останется один, и сидел теперь неподвижно, положив на них руки.
Помолчав, Мешен продолжала:
— Я занялась векселями Жордана… Кажется, я нашла этого молодчика. Он был где-то служащим, а теперь пишет в газетах. Но там так плохо принимают, в газетах, отказываются давать адреса. И к тому же он, кажется, не подписывает статьи своей настоящей фамилией.
Не говоря ни слова, Буш протянул руку туда, где в алфавитном порядке стояли папки с делами, и достал дело Жордана. Там было шесть векселей по пятидесяти франков, выданных уже пять лет тому назад, один за другим, с перерывами в месяц, всего на сумму в триста франков; молодой человек выдал их портному, когда его совсем одолела нужда. Не оплаченный при предъявлении векселей долг вырос за счет громадных начислений, и в связи с этим накопилась куча бумаг. Теперь общая сумма долга достигала семисот тридцати франков пятнадцати сантимов.
— Если у этого малого есть будущее, — пробормотал Буш, — мы еще успеем его прижать.
Вдруг, должно быть, в связи с этим, он вспомнил о другом деле. Он воскликнул:
— А как дело Сикардо? Мы бросаем его?
Мешен скорбным жестом подняла к небу свои пухлые руки. Вся ее чудовищная фигура выразила отчаяние.
— Ах, боже мой! — простонала она своим тонким, как флейта, голоском. — Он просто уморит меня!
Историю Сикардо, весьма романтическую, Мешен всегда охотно рассказывала. Ее юная кузина Розали Шавайль, которую мать родила, будучи уже совсем немолодой, была однажды вечером изнасилована на лестнице того самого дома на улице Лагарп, где они с матерью жили в маленькой квартирке на седьмом этаже. Хуже всего было то, что виновник происшествия, женатый человек, только неделю назад снявший комнатку у дамы на третьем этаже и поселившийся там со своей женой, проявил такой любовный пыл, что вывихнул плечо бедной Розали, слишком поспешно опрокинув ее на ступеньку лестницы. Мать, конечно, пришла в ярость и хотела устроить ужасный скандал, несмотря на слезы девчонки, признавшейся, что все совершилось с ее согласия, что она ушиблась случайно и ей будет очень жаль, если бедного господина посадят в тюрьму. Тогда мать решила молчать и удовольствовалась векселями на шестьсот франков — двенадцать векселей по пятьдесят франков в месяц, сроком на год. И тут она не запросила лишнего, это была скромная плата, потому что ее дочь, заканчивавшая учение у портнихи, теперь ничего не могла зарабатывать и лежала больная в постели К тому же ее плохо лечили, хотя лечение стоило больших денег; мышцы у нее на руке укоротились, и она осталась калекой. Еще до конца первого месяца этот господин исчез, не оставив своего адреса. А несчастьям не было конца, они сыпались на нее, словно град: Розали родила мальчика, мать ее умерла, она пошла по плохой дорожке, впала в ужасную нищету. Переехав в Неаполитанский городок к своей родственнице, до двадцати шести лет она таскалась по улицам, иногда продавала лимоны на рынке, пропадала по целым неделям с разными мужчинами, которые в конце концов выгоняли ее, пьяную, в синяках. Наконец год назад ей посчастливилось: после ряда особенно рискованных приключений она отправилась на тот свет. Тогда Мешен пришлось взять к себе мальчика Виктора, и в результате всего этого происшествия у нее остались только двенадцать неоплаченных векселей, подписанных Сикардо. Так ничего и не узнали о нем, кроме того, что фамилия его была Сикардо.
Снова протянув руку, Буш взял дело Сикардо в тонкой обложке из серой бумаги. Там лежали только двенадцать векселей, и никаких попыток опротестовать их сделано не было.
— Если бы еще этот Виктор был мальчик как мальчик, — плаксиво объясняла старуха. — Но ведь это ужасный ребенок… Да, тяжело получить такое наследство: мальчишку, который кончит на эшафоте, да эти никуда не годные бумажки.
Буш упорно не спускал с векселей своих бесцветных выпуклых глаз. Сколько раз он изучал их таким образом, надеясь найти разгадку по какой-нибудь незамеченной подробности, по форме букв, по фактуре гербовой бумаги! Ему казалось, что он не в первый раз видит этот тонкий, заостренный почерк.
— Любопытно, — повторил он еще раз, — я, несомненно, уже видел эти «о» и «а», такие высокие и тонкие, что они похожи на «i».
В это время кто-то постучал, и он попросил Мешен протянуть руку и отворить, так как дверь вела прямо на лестницу. Чтобы попасть во вторую комнату, с окнами на улицу, нужно было пройти через кабинет Буша. Каморка без окон, служившая кухней, находилась по ту сторону площадки.
— Войдите, сударь.
Вошел Саккар. Он улыбался, развеселившись при виде медной, привинченной к двери дощечки, на которой было написано большими черными буквами: «Спорные дела».
— Ах да, господин Саккар, вы насчет перевода? Мой брат там, в другой комнате. Входите, входите же.
Но Мешен буквально загораживала собой проход и глядела в упор на вновь прибывшего со все растущим удивлением. Пришлось произвести целый маневр: он отступил на лестницу, она вышла на площадку и прижалась к стене, чтобы дать ему возможность войти и попасть наконец в соседнюю комнату, где он и скрылся. Во время этих сложных движений она не спускала с него глаз.
— Ох, — задыхаясь, проговорила она, — я никогда не видела так близко этого господина Саккара… Виктор похож на него как две капли воды.
Буш, не сразу сообразив, смотрел на нее в недоумении. Затем его вдруг осенило, и он тихонько выругался:
— Черт возьми, так оно и есть! Я ведь знал, что где-то уже видел этот почерк.
На этот раз он встал, перерыл все папки и наконец нашел письмо, которое в прошлом году ему написал Саккар, прося об отсрочке для одной несостоятельной должницы. Он быстро сличил почерк на векселях с письмом: конечно, эти были те же самые «а» и «о», со временем ставшие еще острее; заглавные буквы были написаны той же рукой.
