– Кто Пила! Кто Сысойко! – закричал становой. Все струсили… Крестьяне показали на них.
– В чижовку! я вас!.. Я вам задам лупку! От чижовки и от лупки наших подлиповцев спас священник, шедший в это время к становому.
– Что! жаловаться? – спросил он сердито подлиповцев.
– Батшко, не губи!.. – молился Пила. Он думал, что его уведут куда-нибудь на съедение зверям.
– Василий Иваныч, простите его, – сказал священник становому приставу.
– Не для чего эдаких скотов прощать… Ну, да пусть идут.
– Ступайте в церковь, я сейчас буду. – Священник ушел к становому, крестьяне по своим домам, а Пила и Сысойко поехали к церкви. Церковь была отперта сторожем. Поставивши гроб среди церкви, Пила и Сысойко с Павлом и Иваном отправились на кладбище.
– Неужели тут все люди?.. – спросил Сысойко.
– А кто не то. А ты помнишь, где отец-то твой лежит?
– Кто ево знает!
– А вон на той стороне, – туда и пойдем копать; а вон тамо ребята. Пила и Сысойко отгребли снег, потом топорами прорубили неглубокую яму. Эта работа продолжалась с час, до тех пор, пока за ними не прибежал сторож. В церкви священник и дьячок начинали уже отпевание. Дьячок стоял около священника, на котором была надета ветхая риза. В руках у священника было кадило. В церкви теплилась одна лампада и горели две свечки. Гроб был открыт. Пила и Сысойко стояли около гроба и смотрели на Апроську. Они не молились, а думали; жалко им было и досадно, что Апроська умерла, что ее в землю скоро зароют; а как да старуха-то съест ее?..
– Надо бы другой гроб-то! – сказал Сысойко.
– Поздно уж. Пилу и прежде, и теперь одно занимало: зачем это священник какой-то штукой с дымом таким баским машет? Это занимало и детей его, и Сысойку.
– Батшко, ты не хлесни Апроську-то, – сказал Пила. Священник молчал.
– Право, брось! Ишшо вырвется… Священник стал убеждать Пилу, что он делает нехорошо, что это так законом установлено. Наконец священник кончил отпеванье, посыпал трупы землей и велел подлиповцам нести гроб. С полчаса Пила возился с Сысойком. Сысойко просил еще посмотреть на Апроську, а Пила хочет закрыть гроб и увязать веревкой.
– Пила, я ошшо погляжу!
– Ишшо не нагляделся!
– Пила, я Апроське нос откушу!..
– А это вишь! – Пила показал Сысойке кулак.
– Пра, откушу!
– Не тронь!
– Дай?! Сысойко расцапался с Пилой. Дьячок и сторож выпроводили подлиповцев из церкви и с двумя крестьянами вытащили гроб на улицу. На кладбище Пила увязал гроб веревкой, покопал еще яму и с Сысойком и ребятами опустил гроб в яму.
– Пила, дай погляжу!
– Ну уж, развязывать не стану.
– Я завяжу. Пила толкнул Сысойку и стал засыпать гроб землей. Засыпав землей и снегом яму, Пила и Сысойко воткнули в курган два топора.
– На, Апроська!.. Не жалуйся, што обижали тебя… Дети Пилы ушли к матери за церковную ограду. Матрена не пошла на кладбище; она плакала у церкви. Пила и Сысойко с полчаса стояли у кургана. Они большую часть времени молчали, смотрели на топоры; жалко им топоры-то, а может, Апроське понадобятся они. Надо бы с ней положить… «Ведь вот Апроська-то жила-жила, а теперь вот тут…» – говорил Пила и плакал:
– Как бы ее старуха не съела. Пошто же это в землю-то зарыли?-говорил Сысойко.
– Пошто! Што с ней, мертвой-то?
– А мы возьмем, уволокем!
– Ну-ко, возьми! Уж теперь их нет тута.
– Вре?!
– Поп бает, улетели!
– Ах, ватаракша! да мы зарыли-то, не поп?
– Ну, бает, как зароем – и тю-тю… Вдруг Сысойке послышался стон из земли, он пустился бежать и, запнувшись о пень, упал.
– Эк, те бросило! – захохотал Пила.
– Пишшит!.. Ай, пишшит!! – кричал Сысойко. Пила струсил.
– Кто пишшит? – крикнул он. Пила услыхал из могилы стон и стук… Пилу морозом обдало, он не мог двинуться с места… Из могилы раздался еще глухой, протяжный стон, похожий на визг. Пила бежал. Добежав до ворот, он закричал: «Сысойко! беда!» Сысойко лежал на своем месте, боясь встать… Ему слышался еще стон. Пила тоже не шел к Сысойке. Оправившись от испуга, он сжал кулаки и стал ворчать: попишши ты у меня! Я те ужо… Эк те взяло!.. Сысойко! Сысойко опять пустился бежать и, прибежав к Пиле, кричал:
– Ай, беда! пишшит! все пишшит…
– И теперь?
– Теперь… – Сысойке и теперь казалось, что пишшит. Пила уже не слышал стона.
– Кто же пишшит-то!.. Витер? – спрашивал Пила.
– Апроська!
– Уж молчал бы… Знаешь ты черну немочь.
– Апроська!
– Ну нет, Апроська улетела… Вот так штука!.. Обоих их любопытство брало, что это за штука такая? Идти разве послушать, да боялись они, их трясло.
– Уж не Апроська ли?.. – сказал вдруг Пила.
– Я те баял…
– Подти туда! Сысойко побежал за ограду. Пила пошел за ним.
– Леший! Право… черт! Подем, поглядим тамока, – уговаривал Сысойку Пила. Сысойко не шел. Пила и Сысойко сказали об этом Матрене и ребятам, и те испугались. Сказали они и крестьянам, те сначала не поверили, потом пошли на кладбище, но так как там ничего уже не слыхали, то и обругали Пилу и Сысойку. Предмет любви Пилы и Сысойки – Апроська – была живая похоронена. Интересно было бы знать, что бы сталось с ними тогда, когда бы она пробудилась от летаргии в то время, как Пила ладил веревку обвязывать гроб. Вероятно, они разбежались бы, а может быть, и убили бы ее.
После зарытия Апроськи в землю и после слышанного Пилой и Сысойком стона из могилы горе обоих усилилось. Они ни ходили как полоумные, взбешенные, и как ни были глупы оба, но у обоих явилось в их мозгах сомнение насчет смерти Апроськи. Оба они сильно любили Апроську. Апроська, может, и не померла. Зачем же она целую неделю не шевелилась? ведь Сысойко безвыходно был у Пилы, сидел около Апроськи, лил слезы горькие, лежал с ней и ругался… Апроська не двигалась, даже глазом не моргнула. Кто же ревел-то? Поблазнил… Стой! Обоих стало мучить то, как же от мертвых запах скверный, лица гадкие; вон мать Сысойки, к примеру: лицо зелено-красное, вонь, хоть рот и нос рукавицей затыкай; вон Сысойковы ребята померли, тоже запах и лица другие; а Апроська не переменилась: лицо как у живой, да еще теплое, точно спала, и запаху нет. Что бы это значило? А как она да не померла?
– Слышь, Пила, пойдем туда, уволочем Апроську. Пила молчал. Ему тоже хотелось сходить на кладбище, но он боялся.
– Пойдем! – уговаривал его Сысойко. Пила и Сысойко решились ночью идти на кладбище. Наступила ночь. Луна. Морозит. Пила и Сысойко перелезли через кладбищенский плетень, взяли лежащие у церковного крыльца две железные лопаты и пошли к могиле, где лежала Апроська. Они шли молча; молча взяли с кургана топоры и стали отгребать землю. Обоих их трясло, но они, из любви к Апроське, работали что было сил, до того, что их брал пот. Вот и гроб… Пила и Сысойко молчат и молча идут от могилы в сторону… Но Сысойко оказывается храбрее Пилы; он берет топор, рассекает веревку, берет крышку с гроба… Пила в это время спускается к нему, – ему завидно, что Сысойко один с Апроськой.
– Давай потащим Апроську? – говорит Пила, а сам дрожит.
– Давай. – Пила и Сысойко один за голову, другой за ноги подняли Апроську. Апроська молчит.
– Ишь, стерво!..-кричал Пила. – Поднимай!-Подняли. Смотрят. Лицо затекло кровью, руки искусаны… Дрогнули сердца у Пилы и Сысойки; морозом их обдало.
– Померла! – вскричал Сысойко и опустил ноги Апроськи; у Пилы тоже опустились руки. Апроська грохнулась на гроб, около ног Пилы и Сысойки… Они струсили и убежали из ямы.
– Эк ее бросило! – сказал Пила. Сысойко молчал. Он опять вошел в яму. Пила подошел к яме и смотрел, что делает Сысойко. Сысойко схватил Апроську за голову и стал смотреть.
– Апроська?! – закричал он. Апроська молчала. Пила сел на наваленную от могилы землю и свесил ноги.
– Запишши, Апроська!.. – кричал Сысойко. Апроська молчала.
– Убью! – закричал опять Сысойко. Наконец Пила и Сысойко уверились в том, что Апроська умерла. Им сделалось легче. Они по-прежнему зарыли гроб, взяли топоры и ушли с кладбища так же, как и прежде, молча… «Апроська умерла, убилась, задохлась. А я-то пошто живу!» – думали Пила и Сысойко.
– Пила, заруби меня, – сказал Сысойко.
– Э!.. ты заруби. Оба они думали о смерти; но все-таки обоим им казалось страшно умереть, обоим хотелось еще пожить…
– Поедем, Сысойко!.. Поедем, – говорил Пила.
– Куда к лешим?
– Бурлачить.
– Убей меня!..
– Богачество там… Ну, что в деревне? Апроськи нет. Эх, горе! – Пила заплакал. Сысойко изругался; в ругани он хотел излить все зло на эту жизнь, – на все, чего он не понимал…
– Пойди ты в Подлипную… Ну, что там? – помрем.
– Пойдем, Пила, пойдем, братан… Эх, Пила!!! Горе обоих велико было. Для обоих мир этот казался тяжелым, невыносимым. У них не было отрады. При всей бедности, без Апроськи, они думали: как жить теперь?
