Стась послал письмо вместе с корзинкой, а после службы, переодевшись, отправился к Осецкой.
У железнодорожного переезда он встретил Сверкоского, который на чем свет стоит ругал сторожа.
— Дьяволы, воры, собаки, хамы! Выгоню вон, отдам под суд! — Он кричал, топал ногами и с таким остервенением бросал шапку на землю, что даже Амис, поджав хвост, тихо завизжал.
— Пан инженер, я виноват, не скрою, но послушайте, как было дело, а потом и судите, — робко оправдывался сторож. — Приходит Рох, вот тот, со станции, и говорит: «Наша бывшая барышня едет сегодня в Италию». А моей бабе захотелось поблагодарить ее за те вещи, которые она подарила нам, когда уезжала отсюда. Вот баба моя и говорит: «Рафал, побегу-ка я на поезд и поцелую барышне ручки; глядишь, она и даст еще что-нибудь для ребятишек — ведь теперь она вельможная пани. Я мигом вернусь». А я говорю: «Ну что же, иди, а я подежурю за тебя в будке». Я думаю, если пан инженер и узнает, не обидится.
— Не сметь уходить со службы без моего разрешения! Не сметь! Вот напишу рапорт, сниму с работы, выгоню ко всем чертям, тогда будешь знать как самовольничать! — кричал Сверкоский, краснея от злости и подскочив с кулаками к испуганному сторожу, который стоял перед ним навытяжку, рука к козырьку.
— Пан Сверкоский, успокойся! — сказал Стась, взял его под руку и увел. — Ну чего ты кипятишься? Стоит ли портить нервы из-за такого пустяка?
— Сволочи, хамье, важных панов из себя корчат, собаки! Приезжает тут последняя тварь, а эта дура летит ей руки целовать, прощаться… Чтоб вас черти взяли!
— Тише, пан Сверкоский, тише! Не дай бог услышит кто и донесет Гжесикевичу, вот будет скандал!
— Плевать я хотел на этого хама, вора, мошенника. Ему все равно не миновать виселицы.
— Можешь болтать сколько влезет, я не хочу тебя слушать, — сказал Стась и, покинув Сверкоского, спустился с насыпи и пошел к лесу.
Сверкоский свистнул собаку и, когда она подбежала, принялся стегать ее ремнем.
Услышав вой пса и крики Сверкоского, Стась заткнул уши ватой и прибавил шагу — он не любил таких сцен: они волновали его и, как правило, плохо влияли на желудок и сон.
Еще издали Стась увидел сидевшую на веранде Зосю и принялся махать ей шапкой. Зося выбежала ему навстречу. Скрытые огромным кустом сирени, они принялись целоваться.
— Я написал уже маме об отпуске, она ни о чем не догадывается; я даже обещал приехать к ней на все это время, — и он захохотал.
— Стасик, как можно обманывать маму!
— Но ведь я же мужчина! — Он с достоинством выпрямился. — Раз иначе нельзя, придется обмануть.
— А если она узнает обо всем и приедет?
— Тогда… тогда… Нет, я не позволю больше обращаться с собой как с ребенком! — крикнул он очень громко, даже слишком громко.
— Стасик! — начала она, накручивая на палец локон и лукаво поглядывая на него.
— Я слушаю! — ответил он приглушенным голосом.
— Помни, надо быть мужчиной, всегда, всегда… Не следует бояться мамы; ты должен любить меня и слушаться, хорошо?
— Зося, разве ты не видишь, что я мужчина и люблю тебя! Ведь я сам приписался к вашему приходу, заплатил за оглашение и попросил отпуск. Вот обвенчаемся и уедем! Я так люблю тебя, так люблю!.. — В голубых глазах его засверкали слезы.
Она прильнула к нему и стала пальцами перебирать его растрепанные волосы. Стась обнял ее, стал целовать лицо, глаза, губы, волосы и со слезами пролепетал:
— Моя золотая Зося, моя добрая, моя любимая, самая дорогая, святая, ненаглядная.
— Дети, идите домой! — загремел с веранды бас Осецкой, отозвавшись эхом в лесу.
Они взялись за руки и пошли.
Осецкая за последнее время пополнела, ее волосы еще больше поседели, а лицо порозовело. Она строго поглядела на Стася и, когда он, здороваясь, поцеловал ей руку, ущипнула его за щеку.
— Не парень, а репа! А в лес, детки, только после свадьбы, после свадьбы. А сейчас, мой дружок, от невесты подальше… Ну, раз я говорю — подальше, значит, подальше! — крикнула она, багровея по обыкновению.
— Но ведь я не возражаю, — заметил Стась.
— Глуп ты еще, мой милый. Франка, приведи к обеду Толю! — загремела она.
— Не сердитесь на меня. Получу отпуск самое позднее в пятницу, а в субботу обвенчаемся и сразу же уедем на две-три недели.
— Хорошо, мать я возьму на себя и предупрежу ее обо всем; ну, раз я говорю — предупрежу, значит, все будет в порядке.
— Спасибо вам.
Они вошли в дом.
В конце июля Гжесикевичи вернулись из Италии. На станции их никто не встречал: они не предупредили о приезде. Они вышли на перрон, по которому важно прогуливался Стась в красной фуражке и белых перчатках, — он замещал начальника. Ярко светило солнце, наполняя воздух томительным зноем. Янка удивленным взглядом повела вокруг.
— Как здесь тихо, непривычно, будто что-то изменилось.
— Да ведь это Буковец, а не Италия! Буковец! — засмеялся Анджей, с восхищением глядя на лес и жадно втягивая в себя насыщенный его живительным ароматом теплый воздух. Душа его трепетала от радости: он так был взволнован, что выронил из дрожащих рук коробки и свертки, подобрал их и снова рассыпал. Подошел Стась. После отхода поезда он поспешил удалиться в канцелярию, делая вид, будто не узнал Янку и Анджея, но вскоре возвратился, еще более красный и более величественный.
— Приветствую дорогих гостей, вернувшихся из столь далекого и столь приятного путешествия, — важно начал Стась, но его прервал Рох: он беспрерывно кланялся Янке и слезливо бормотал:
— Барышня… Барышня… Благодетельница наша… А пан Петр с хозяйкой из Кросновы уехали… Я вчера их видел в Буковце… Верно говорю, видел…
— Собери, Рох, вещи и ступай! — с важностью произнес Стась. — Ну, как ваше здоровье, как отдыхали?
— Спасибо, спасибо. А что у вас слышно, пан Станислав? Как здоровье мамы?
— Благодарю, и мама здорова и жена…
— Вы женились?
— Да, месяц спустя после вашего отъезда я вступил в законный брак с панной Зофьей Осецкой! Взгляните, она вам кланяется.
— Добрый день! — закричала Зося из окна бывшей квартиры Залеских. Через минуту она сбежала вниз, бросилась в объятия Янки и расцеловала ее как старую подругу.
— А на мою долю полагается хоть один поцелуй? — пошутил Анджей.
— Как чудесно вы оба выглядите! Я тоже собиралась со Стасиком, со своим мужем, поехать после свадьбы за границу, но… но… А в Италии очень красиво?
— Очень.
— Вы были в Риме. Мы видели ваши письма.
— Да, были. Есть тут чьи-нибудь лошади? — обратилась Янка к Анджею с нетерпением.
— Все готово, можем ехать.
— А вы папу римского видели?
— Видели. Извините, пани Зося, но мы очень устали и торопимся домой. Мы вам все расскажем, только не теперь.
— О, конечно! Если позволите, мы как-нибудь приедем к вам послушать.
— Приезжайте, мы всегда дома.
— Рох, зайдите завтра к нам в Кроснову, я кое-что привезла для вас из Рима, — сказала Янка, усаживаясь в бричку, запряженную низкорослыми лошадьми в холщовой сбруе.
— Из Рима!.. Э… Из Рима, для меня… О господи! — бормотал Рох, кланяясь удалявшейся бричке.
— Погоняй! — крикнул Анджей кучеру. Понурив голову, лошади лениво плелись по дороге.
— Что ж гнать-то, вон жара какая! Эй, милые, пошли! — крикнул кучер, свистнув кнутом и дернув вожжи. Лошади побежали, и бричка запрыгала по камням и выбоинам, но вскоре замедлили шаг и снова поплелись по узкой лесной дорожке. Сквозь ветви деревьев, повисших сплошным шатром над дорогой, с трудом пробивались солнечные лучи и ложились яркими пятнами на дорогу, на мох, на пни, создавая всюду причудливую игру арабесок.
— Вот это уж лес так лес! — заметил довольный Анджей.
— Да, лес! — тихо отозвалась Янка и сонным взглядом скользнула по могучим дубам, по величественным соснам, которые, как медные колонны, вставали бесконечными рядами, подпирая, казалось, небо; по тихим зеленым полянкам, по заросшим топям, где галдели птицы, по каменным глыбам, видневшимся из-за деревьев и покрытым кустами ежевики. Лес стоял тихий, разморенный июльским зноем, пахнущий смолой, травами и дубовой корой. В чаще изредка перекликались птицы, где-то далеко ссорились сороки, да дятел, сверкая радужным опереньем, мелькал под ветвями. На мгновение деревья начинали шуметь, потом опять все замирало в дремоте.
«Да, лес», — думала Янка, а у самой перед глазами стояли стройные пальмы, лазурь Неаполитанского залива, другая зелень, другое солнце, другой воздух. Этот лес, который она так любила, показался ей теперь таким мрачным, холодным, диким. Ее снова охватила тоска, встали призраки прошлого, набрасывая на ее душу тень воспоминаний. Она словно пробудилась; прежняя жизнь, о которой она почти не думала там, в Италии, предстала перед ее взором.
