— Как здесь темно, — произнесла она вздрагивая.
— Не гневи бога! Посмотри, как ярко светит солнце!
— Не так, как в Неаполе или в Палермо!
— Не вижу разницы. И, скажу откровенно, я счастлив, что вернулся домой. Надоела мне Италия. Это мертвый, а не цветущий край, это…
— Не будем говорить об этом, хорошо?
— Я знаю, что Италия тебе очень понравилась, ты готова была восхищаться каждым замшелым камнем… Ну, ну, не хмурься, лучше взгляни на меня.
Янка посмотрела на него взглядом, полным сожаления и горечи, которую скрыть была не в силах.
— Не стоит сердиться на меня за эти резкие слова, хотя бы потому, что они искренни.
— Я не сержусь.
— Вот и хорошо. Мы едем к себе домой. Разве ты не рада?
— Да, очень.
— Я долго ждал этого дня: теперь мы сможем жить одни, нас не будут стеснять ни посторонние люди, ни чужая страна, ни жизнь в гостиницах, которую я терпеть не могу, мы не станем больше спорить о произведениях искусства и ссориться из-за них. Да, я ненавижу гостиницы, где жизнь проходит на глазах у всех, где распорядок дня определяет «Cook's Limited»,[23] где на все постоянные цены, где все рассортировано, объяснено и обозначено в «Путеводителе» Бедекера,[24] где человек никогда не может чувствовать себя свободно, быть самим собой. Там чужой, далекий мир, а мне не хватало этих лесов, этой земли! Я родился здесь, и все это мне дорого! — Он обвел вокруг рукой и растроганно посмотрел на широкие поля, которые открылись перед ними, когда они выехали из леса.
— Это уже Кроснова? — спросила Янка, слегка встревоженная.
— Да, это наш дом.
— Наш дом, — как эхо повторила она. — Кроснова! — и с каким-то непонятным страхом окинула взглядом длинную липовую аллею. Она не почувствовала зноя, который жег их, когда они выехали на простор залитых солнцем полей. Ее вдруг охватило беспокойство.
— Наш дом! — твердила она, и ее тревога росла. Ей показалось, что эти обрамляющие поля леса, сомкнувшись вокруг, отгородили ее от всего мира, насильно заперли в тесной долине, где ей предстояло теперь жить, да и само поле, которое золотилось спелой пшеницей, пестрело алыми маками и лиловой викой, звенело ог стрекота кузнечиков и крика перепелов, заключало ее в свои объятия так крепко, что она задыхалась от безотчетного страха и боли.
Анджей смотрел на жену, но не мог понять — отчего нахмурено ее бледное, прекрасное лицо. Он радовался возвращению и был уверен, что будет счастлив с Янкой, что теперь она оценит его любовь; но все чаще отзывалась в его сердце обида на ее равнодушие, холодность, преодолеть которую он был не в силах, даже на надменность, от которой он робел, прерывая на средине восторженную тираду. Тогда он сидел хмурый, глядел на Янку с упреком, но долго выдержать так не мог — ведь кругом были его земля, его поля.
— Убирают пшеницу! — воскликнул он, привстав в бричке. — Прекрасная погода, как раз для уборки! — И взглядом стал следить за жнейками, работавшими недалеко от дороги. Шестерни грохотали, и их острые зубья сверкали, как молнии, на золотистом поле. Всюду возвышались похожие на пирамиды скирды, красные платки баб алели, как маки. Воздух едва заметно дрожал, и хилые придорожные груши сонно шелестели пыльными листьями.
— Валек, давай сюда! — крикнул Анджей мужику, гарцующему на лошади около одной жнейки. — Я только взгляну, что здесь творится, и сейчас же приеду, — бросил Анджей выскакивая из брички.
Янка кивнула, поглядев на Валека, который уже мчался во всю прыть по полю, словно жокей на бегах.
Янка поехала к усадьбе одна. Ее никто не встретил, двери были заперты, окна плотно закрыты, а на дворе, кроме кур и слепой собаки, которая разлеглась у подъезда в тени колоннады, никого не было.
— Эй, есть здесь кто-нибудь? — крикнул возница.
Пришлось звонить минут десять, наконец прибежал запыхавшийся Бартек, в одних штанах и рубахе; с него ручьями текла вода, он поспешно вытирался курткой.
— Я только пошел выкупаться, такая жарища, с ног валит… — оправдывался он, со страхом посматривая на Янку.
— Ну ладно, открывай двери.
— Ключи у Яновой, сейчас сбегаю. Это все Ендрек Рафалов виноват, конюх, спрятал мою одёжу в кустах; уж я ему за это, собаке, всыпал, вдруг слышу зовет кто-то…
— Ну хорошо, хорошо, ступай поищи Янову.
— Я тут, тут, барышня! — издалека крикнула Янова и, вытянув руки, помчалась к Янке, точно наседка к своему цыпленку; она упала к ее ногам и радостно забормотала: — О господи Иисусе, барышня моя, ждали-то мы вас день и ночь! Со старой хозяйкой к мосту выходили, все думали, может, сегодня приедете. О господи, а выглядите-то вы будто картинка, а загорели-то — булочка румяная, — тараторила она, открывая двери и помогая вносить вещи. Каждую секунду она кланялась Янке в ноги, целовала ей руки, не помня себя от радости.
— Как здесь душно! Бартек, открой окна.
— Ах, барышня моя золотая, дорогая моя!
— Старая хозяйка дома?
— В деревне она, у Адамки, та с утра рожает, а доктора… — начал было Бартек.
— Видали вы его! Вот глупый мужик, плетет сам не знает что, а ну, ступай на кухню да разожги плиту! — закричала Янова, выталкивая Бартека. — Все ушли на поле, а старая хозяйка в деревне у больной бабы. А я в огород за огурцами ходила, вот и не застала меня барышня дома.
— А как ваша дочь? Она уже в Зеленках?
— Здесь она, здесь, — почти простонала Янова. Губы у нее задрожали, дряблое лицо как-то сразу обмякло и стало похоже на морду мычащей коровы, у которой отняли теленка.
Янка не стала больше слушать Янову и пошла осматривать дом. Ее окружала печальная тишина пустого и потому как бы умершего жилища. От сумрачных просторных комнат с опущенными шторами, от синей обивки на стенах, от старомодной мебели исходил запах плесени и запустения.
Янка долго ходила по комнатам, но никто не появлялся; лишь со двора доносилось кудахтанье кур, которых ловили и резали, слышался лай цепных собак со стороны дворовых построек да изредка, отдаваясь угрюмым эхом в пустоте дома, долетали песни с полей.
— Что я здесь буду делать? — подумала вслух Янка и не нашла ответа.
Через обшитую дубом, уставленную буфетами столовую Янка вышла на веранду и затем спустилась в сад, к длинному изогнутому озеру, окруженному аллеями подстриженных грабов, которые так разрослись и сплели друг с другом свои ветви, что образовали сплошной прохладный, увитый диким хмелем туннель, заросший внизу травой и сорняками. В естественных нишах между стволами вековых деревьев стояли пьедесталы, а рядом, едва различимые в высокой траве, валялись почерневшие, изборожденные дождем, обросшие мохом статуи древних богов и героев. В гуще парка свистели дрозды, галдели зяблики, снегири, иволги и синички; на озере, примостившись на больших листьях кувшинок, протяжно квакали лягушки и вытаращенными сонными глазами смотрели на солнце и на мириады роящихся над водой, как облако, мух, которые время от времени прорезали изумрудно-золотые стремительные стрекозы. Ласточки с криком носились над озером, рассекая воздух фантастическими линиями. В воздухе стояла такая тишина, что было слышно жужжание комаров и шелест тростника, камыша и аира, которыми заросли берега; они ударялись друг о друга, когда вдруг повеет ветер или ласточки своей грудью всколыхнут поверхность воды. А над всем этим раскинулся пепельно-белый свод небес, по которому скатилось на запад солнце, обволакивая позолотой поверхность вод.
Янка равнодушно рассматривала парк. Ее все больше охватывали скука и недовольство; несколько раз она присаживалась то на каменные скамейки, поросшие зеленым бархатом моха, то на траву у воды, но вскоре вставала и опять отправлялась бродить. Осмотрев одну сторону парка, она перешла на другую через полуразрушенный мост, когда-то украшенный статуями, которые теперь лежали в воде.
«Я дома», — твердила она, проходя по самому краю берега и глядя на всплывающую в зеленой раме вековых лип и дубов усадьбу.
«Я дома!» — повторяла она, отворачивая голову, так как солнце светило прямо на стекла окон и, отражаясь ослепительным пламенем, било ей в лицо. Эти слова не выходили у нее из головы, но они не трогали ее; она не чувствовала ни радости, ни успокоения от того, что была уже дома.
Когда она вернулась и распаковала свои чемоданы с помощью Яновой, она знала, что приехала к себе домой, и все же ей казалось, что она в гостях и должна скоро уехать.
Поздно вечером пришла старуха Гжесикевич, затем появились старик, Анджей, Юзя с детьми. Встретились они необыкновенно сердечно. Глаза Юзи светились такой радостью, что она вынуждена была поминутно прикрывать их пенсне.
— Ральф, Толя, поздоровайтесь с тетей! — сказала она по-французски детям и с гордостью наблюдала, как они, словно маленькие манекены или дрессированные пудели, церемонно здоровались с Янкой.
