интерес к игре с переодеваниями, как в пуримшпиле. [72] И именно поэтому Кройндл на этот раз не нарядилась, как для обычного своего маскарада, не надела атласного платья и жилета Эстерки. Не стала делать такой же прически, как у Эстерки, и не воспользовалась духами из ее бутылочки.
Она осталась в своем шерстяном домашнем платье с вышитым фартучком, укуталась в старую поношенную ротонду, а на красивую головку накинула домашний платок, словно какая-то рыночная торговка. В таком виде она отправилась сегодня к Йосефу. Теперь ее гнала к нему другая сила: сила долга и протрезвевшего сознания. За спиной теперь оставался полуразрушенный дом реб Ноты и разрушенные родственные отношения, с которыми на протяжении многих лет она ощущала себя намного лучше, чем в отчем доме. А ждали ее в родном бедном местечке мачеха и жених, которого нашел для нее отец… Но теперь ей было уже все равно. Конец игрищам!
Дойдя до рынка, она уже в первом ряду лавок увидела, как в тумане, тот же самый разгром, что и в доме реб Ноты. При неверном свете блуждающих светильников и матовом отблеске снега громоздились и чернели высаженные двери и сорванные полки. Постанывавшие торговцы и торговки копошились в обломках, как муравьи в разоренном муравейнике. Патруль из нескольких солдат стоял на страже рядом с перевернутой будкой, где зимой продавали водку, а летом — холодный квас… От этого по спине Кройндл пробежал холодок, а на сердце стало нехорошо. Казалось, будто разгром богатого дома реб Ноты повторился здесь с десятикратной силой. Пресытившаяся сегодня страхом и горечью, Кройндл не могла больше этого выносить; она просто не могла видеть эти мрачные, скупо освещенные лица, слышать эти протяжные вздохи и стоны. Если бы кто-нибудь обратился к ней, она бы закричала. Настолько болезненно-напряженной была она сейчас. И чтобы избежать какой бы то ни было встречи, она поспешно свернула, обошла стороной разгромленные лавки и направилась к аптеке по тропинке, змеившейся по снегу в направлении большого шляха, мимо лесов новой церкви.
Но и в застекленной двери аптеки словно отражался разгром дома реб Ноты. Здесь тоже все окна были выбиты. Покрашенные в белый цвет рамы — выломаны. Жалюзи опустили, чтобы скрыть это позорище, но и они были продырявлены, наполовину сорваны и подвязаны веревками.
Кройндл незаметной тенью поднялась на широкое крыльцо. По обе стороны от ступенек что-то поблескивало. Кусочки льда, осколки стекла? Она не хотела рассматривать. Пусть это будет лед.
Но как только Кройндл взялась за дверную ручку, она едва смогла сдержать крик. Потому что дверь подалась слишком быстро, она раскрылась сама собой, и лицо Йосефа бледно засветилось в темном проходе. Ясно было, что он стоял в прихожей и ждал ее.
— Не путайся! — жадно схватил он ее за руку. — Это я, я!..
Его ладонь была холодной как лед, влажной и неприятной. Голос звучал так, будто он говорил сквозь зубы. Кройндл знала, что так Йосеф разговаривал с ней в пылу страсти и нетерпения. И это тоже сегодня было ей не по сердцу. Поэтому она чуть отодвинулась назад и просто шепнула:
— Ты цел?.. Слыхал, что у нас произошло?
Вместо ответа он закрыл ее губы своими холодными пальцами, пахшими карболкой. Он был так возбужден и так измучен ожиданием, что не мог воспринимать чужого голоса и не мог выслушать ни единого лишнего вопроса. Она поняла это. Но все же не могла вынести его противного прикосновения.
— Ты пахнешь… лекарствами, — тихо стала оправдываться она, отворачивая голову.
— Ш-ш-ш! — нервно шикнул он на нее. — Всю вторую половину дня я продавал йод и марлю. Так много раненых!..
И он повел ее, как водят слепых, через темную аптеку. Фарфоровые банки с черными надписями на полках тут и там выплывали из темноты. Они казались похожими на черепа… Кройндл закрыла глаза и позволила ему вести себя. Открыла она их, только когда уже сидела на его холостяцкой кровати. Здесь, в привычной обстановке, в комнатке с накрахмаленными занавесками на окнах и с рядами книжных полок, она немного успокоилась. Перевела дыхание.
2
Он встал рядом с ней на колени, на расстеленном на полу покрывале из овчины, расстегнул ее ротонду и прижался головой к ее животу. Йосеф хотел забыться, но не мог. Через минуту он снова пришел в беспокойство.
— Что?.. — поднял он голову и посмотрел на нее сердитыми глазами. — Ты пришла в своей домашней одежде? Не надела атласного платья? Не надела?
Она молчала.
— Даже фартук не сняла? Свой кухонный фартук…
Она снова ничего не ответила.
— Ты не могла этого сделать… — сказал он, размышляя вслух. — Я понимаю. Ее… твои вещи разорвали? Скажи! Разорвали?
Она лишь едва-едва отрицательно покачала головой.
Он смягчился, стал любезнее:
— Я соскучился по тебе сильнее, чем всегда. Если бы ты знала, как я тебя ждал!.. Даже грохота и стрельбы на рынке не слыхал. Мне даже все равно, что у меня выбили окна… Словно это случилось не у меня. Настолько я был погружен в свои чувства, был занят мыслями о тебе. Теперь я один-одинешенек на свете. Совсем один. Я бы хотел слиться с тобой… Стать одним телом и одной душой. Но вот! Твое платье мешает мне. Твое грубое платье. Ах, почему, почему ты его надела? Ты же знаешь, что я не могу этого выносить…
Она скривилась и легко оттолкнула его от себя:
— Пусти!
— Пусти, говоришь? Как ты можешь так говорить со мной? Когда твои колени слились со мной… В твоем атласном платье ты как змея. Как тот змей у древа познания добра и зла… Гладкая, опасная, соблазнительная. Ты этого не понимаешь. Не хочешь понять…
Теперь она оттолкнула его еще решительнее и строго сказала:
— Встань! Довольно!
Он послушался.
— Садись! — приказала она.
Он снова подчинился. Две пары глаз теперь испытывающе уставились друг на друга. Черные горящие и светло-голубые — неподвижные и раненые. Черные были более колючими, а красные, красиво очерченные губы под ними жестко упрекнули:
— Я вижу, вижу. Поношенное платье Эстерки важнее для тебя, чем я. Тряпки Эстерки целы, не бойся. Я их нарочно не надела.
— Нарочно? Ты…
— Я уже наигралась в Эстерку. Больше не хочу. Я сегодня очнулась. В погребе у реб Ноты очнулась. Я больше не Эстерка.
— Не… не Эстерка? — как-то придурковато переспросил он. У него даже рот остался полуоткрытым.
— Нет. Я Кройндл.
— Кройндл… — повторил он разочарованно.
— Всего лишь Кройндл. Бедная сирота, которая тебя пожалела. Сыграла для тебя пуримшпиль. Заменила тебе настоящую Эстерку. В
