– О, Боже, как тут хорошо! – вслух подумала Христя и взглянула на дворец. Весь фасад розовел, купаясь в солнечных лучах. Сломанные карнизы, выбитые окна, исполосованная дождями и метелями штукатурка, облупившиеся колонны – все выглядело неприветливым и страшным, словно здесь не было людской обители, а темница, где пытали грешников. Теперь, брошенный хозяевами, дом превратился в развалины. Лопухом и чернобылем заросли дорожки к веранде, хмель заглушал стены и окна. Христя отвернулась и стала смотреть в другую сторону.
Там, в тумане, скрывалась слобода. Над прудом подымался густой пар, словно кто-то снизу подогревал его. Вдали белели хатки, а еще выше зеленели огороды. Подсолнечники высоко поднимали свои оранжевые шапки, словно становились на цыпочки, чтобы скорее дотянуться поближе к солнцу, которое, точно золотым песком, посыпало луга. Они улыбались, греясь в теплых лучах после ночной прохлады, купались в солнечных волнах, который раз меняя цвет – из зеленого в ярко-желтый и оранжевый. За лугами клетчатыми плахтами распростерлись поля, словно кто-то разостлал по долине цветные ткани и они тянулись бесконечными полосками, исчезая за далеким горизонтом. Христя так загляделась, что забыла обо всем на свете. Как там красиво, так бы и полетела туда! А вот в стороне что-то маячит. Будто легкая тучка колышется над землей, а над ней что-то сверкает. Так это же крест на церкви! Да, да... а вот село чернеет... Марьяновка! Она!
– Родимая моя! Я думала, вы спите, а вы уже встали, – послышался голос позади.
Христя обернулась – перед ней стояла Оришка. Такая же приземистая и сморщенная, как вчера. Однако лицо ее как-то изменилось. Подбородок еще больше вытянулся, нос чуть не касается губ, только она уже не такая желтая, как вчера, и ни капельки не страшна, да еще более приветлива. Она глядит так весело и ласково, словно принесла хорошую весть. Лоб высокий, с небольшими морщинами, голова повязана черным платком, и только белеют виски.
– Это вы... – Христя уже хотела сказать «бабушка», но спохватилась: – Орина.
– Вы не забыли вчерашнего? – усмехаясь, спросила Оришка. – Ох, панночка! Зовите меня хоть прабабкой, мне уж не молодеть. Я вчера шутила, а вы думаете в самом деле? Вчера вы с дороги утомились и были такой невеселой. Вот я и хотела вас рассеять немного.
– А сегодня я какая?
– Сегодня вы как солнышко ясное.
– Вот как.
– Да, моя голубка. Как я рада, что вы к нам приехали. Так рада, будто родную дочку увидела.
– А у вас была дочка?
– Была, панночка, была. Такая красивая и нежная... панского рода.
– Панского? Куда ж она делась?
– Давно это было, еще до воли... Пан взял ее к себе, а куда он ее девал, куда завез – Господь его знает. Говорил – в школу отдам. Может, умерла, а может, где и живет барыней. Господи! Все бы отдала, чтоб хоть перед смертью увидеть ее. Одна ж она у меня. – По ее сморщенным щекам покатились обильные слезы. – Вот как на свете бывает. И теперь, как увижу молодую, сейчас же присматриваюсь, не моя ли это. Вчера, когда вы сказали, что нет у вас отца с матерью, я тотчас подумала: не моя ли это сиротка?
– Нет, бабуся. Я знаю своих родителей.
– Кто ж они были?
Христя горестно улыбнулась.
– Долго рассказывать.
– Тогда в другой раз. Вы ж к нам на все лето приехали?
– На все, бабуся.
– Ну, и слава Богу. Погуляете у нас, отдохнете. Вы и так, не сглазить бы, здоровенькая, а поживете у нас – еще сил наберетесь. У нас не то что в городе. Там пыль и вонь, а здесь воздух чистый, целительный. На что уж я стара, а пока в Марьяновке жила – село тут есть такое невдалеке, – так что ни год болела, а тут помолодела – легко дышится, веселее на свет глядишь.
– Здесь и правда красиво.
– Да тут рай Божий. Зимой, когда метели бушуют, скучновато, а лето настанет – и не заметишь, как оно пробежит. Слышите, как птицы поют. И так каждый день. Пойте, пташечки, пойте! Веселите мою панночку, чтоб она не заскучала!.. Вот туман рассеется, теплей станет, пойдете в сад, в лес. Там-то самый рай и есть! Да что ж я разболталась? Дело само не сделается.
И Оришка бросилась прибирать постель. Старая и высохшая, а подушками, да немалыми, как игрушками, орудует. Подбрасывает их, взбивает и бережно кладет одну на другую. В минуту постель была убрана.
– Сейчас колодезной воды принесу, – сказала Оришка и метнулась из комнаты.
«Неужели это был сон? – думала Христя, вспоминая вчерашнее. – Видно, сон. Сейчас расскажу бабушке».
А та как раз вернулась с ведром воды в руке.
– Знаете, бабуся, что мне приснилось? Да такое забавное. Сроду со мной такого не бывало.
– Что же вам снилось, панночка?
– Будто вы с месяцем разговаривали, да еще и танцевать с ним пошли.
Старушка потупила глаза и пожала плечами.
– Чего только не померещится? Видно, вы неспокойно спали.
– Нет...
– Или молодая кровь играла... а то, может, голову положили слишком высоко или низко. Вот кровь прилила, да и мерещилось всякое.
– Может, и так. Только мне всю ночь страшно было.
– Еще не привыкли.
– Уже стрекочете, сороки-белобоки? – послышался голос Колесника из соседней комнаты.
– А вы еще потягиваетесь? – весело спросила Христя.
– Потягиваюсь, милая... Чертова баба, видно, сон-траву подбросила: как лег, будто умер.
– На здоровье, батюшка. Сон не помеха: кто спит, тот не грешит, – откликнулась старушка.
– И ты туда же, старая карга? Нет того, чтобы хозяина задобрить. Может, он переспал, – послать бы молоденькую разбудить его.
– Зачем же? Такие теперь девчата, что и разбудить толком не умеют. Лучше бабки никто не разбудит – не затормошит, не вспугнет.
– Ты, что ли, такая?
– А хоть бы и я. Иль испугаю?
– Да тебя сам черт испугается, не только человек. Я не знаю, как до сих пор Кирило не сбежал от тебя.
– А вы все такой же. Вам бы только шутки да смешки, – сказала Оришка, шмыгнув носом.
Может быть, они б еще долго так болтали, если бы снаружи не донесся шум и крик. Христя взглянула в окно – к дому направилась группа людей.
Среди них были и старики, и молодые, и женщины с детьми на руках. Христя насчитала не менее двадцати человек. Подойдя к крыльцу, они окружили его, мужчины сняли шапки, женщины, понурившись, ждали, дети испуганно озирались. Все такие ободранные, загоревшие и запыленные, как цыгане. Лица скорбные, озабоченные.
Солнце приветливо светило, весело щебетали птички, но пришедшие словно ничего не видели и не слышали. Казалось, они пришли с повинной головой молить о пощаде.
– Что это за люди и что им здесь надо? – спросила Христя.
– Это из слободы...
– По какому делу?
Оришка поспешно вышла.
– Ну, зачем пришли? Что скажете? – послышался голос Колесника.
Он вышел на крыльцо в одном нижнем белье.
Все низко поклонились. Младенцам матери наклоняли головы, нашептывали: кланяйся пану.
– Доброго здоровья, пане! С приездом! – послышались голоса.
– Ну ладно, ладно. А что же дальше? – не обращая внимания на приветствия, спросил Колесник.
Толпа заколыхалась. И сразу, словно подкошенные, все упали на колени.
– Паночек! Смилуйся! – в один голос простонали крестьяне.
– Ага! Это рыбаки? – спросил Колесник. – Те, что самовольно рыбу в пруду ловили.
– Милостивец! – сказал белый как лунь дед, стоявший ближе всех к крыльцу. – Так было издавна. Еще в княжеские времена. Никто никогда не возбранял тут рыбу ловить. Известно, вода... набежала... пруд стал. Рыба завелась... Никто не разводил ее – сама, а может, птицы занесли икру. Мы же думали – на долю всякого Господь ее плодит.
– О-о, вы думали! Серые волки надели овечьи шкуры да такими тихонями стали... А когда вам приказали не ловить рыбу, вы что запели?
– Паночек! – сказала одна женщина. – Неужто рыба стоит того, что с нас присудили?
– А это какая канарейка защебетала? – ища глазами виноватую, спросил Колесник.
– Это я, батюшка, говорю, – смело выступила вперед молодая женщина с девочкой на руках.
– Ты? Молодая, а такая умная! И уже с ребенком на руках? Не солдат тебя наградил? А может, и ума у него заняла.
Молодица покраснела, глаза ее загорелись от гнева, но сразу же потухли.
– У меня муж есть, – подавив возмущение, сказала она.
– Так это он тебя надоумил идти ко мне? О, хитер! А что было бы, если б я... – тут Колесник выпалил такое, что даже видавшие виды деды вытаращили глаза. – Что бы тогда твой муж запел? Вероятно, на месте прикончил меня вилами?
Молодица, с горящим лицом и сверкающими от гнева глазами, строго промолвила:
– Постыдитесь хоть старых людей, пане!
– Ага, правда глаза колет. Черти бы вас взяли! Все вы одинаковы. На чужое, как собаки, лакомы. А тронь только ваше, так ты бы первая мне глаза выцарапала. Руками своими паскудными впилась бы. Теперь вы тихие, когда попались мне в руки. На коленях ползаете... а тогда? Вон из моего двора, такие-сякие! – крикнул он что было сил.
