– Нет, так нельзя, можешь на себя беду накликать. Надо заявить в волость.
Шинкарь, не мешкая, убежал со двора. Жена его пошла в хату. Ушел и сосед.
– Остап! – крикнул он через забор другому соседу. – Ты слышал, около шинка человек замерз.
– Да ну!
– Вот лежит.
Остап побежал к лавке.
– А что там? – спросил третий.
– Да вот, замерз!
Вскоре собралась толпа. Заслышав о случившемся, люди бежали со всех концов села. Начались толки, расспросы. Кто такой? Откуда? Зачем забрел в село?
Вернулся и шинкарь в сопровождении двух сотских. Один, старый, сгорбленный, еле поспевал за другим.
– Пропустите, пропустите! – крикнул шинкарь, расталкивая народ.
Подошли. Только сотский отвернул платок с головы замерзшего, как зазвонил церковный колокол. Его медный гул потряс морозный воздух. Старик, снимавший платок с трупа, вздрогнул и отступил. Люди торопливо крестились.
– Испугался, дядька? – крикнул кто-то.
– Чего там? Не впервой! – ответил сотский и совсем сдернул платок. Показалось женское лицо, с щеками, побелевшими от мороза, и провалившимся носом.
Люди начали тесниться, наваливаясь друг на друга, чтобы разглядеть замерзшую.
– Вот чудеса! Что это, нос отморожен?
– Какое там! Его совсем не было!
– Как же это?
– Да уж так!
– Видать, женщина.
Сотские сумрачно глядели на труп. Старому показалось, что он где-то видел это лицо.
Приехали старшина и писарь. Люди расступились, торопливо снимая шапки. Старшина пошел прямо к лавке.
– Ты что, Кирило, так засмотрелся? Узнаешь?
– Что-то знакомое, но никак не вспомню.
– А вот мы сейчас узнаем. Надо обыскать, может, у нее деньги есть или документы. Ну и мерзкая! – сказал старшина и плюнул. – Кладите ее на сани и отвезите в волость.
– Нет, так не годится, – заметил писарь. – А может, она не замерзла? Может... Надо станового ждать.
– А верно, так и сделаем.
– Так, так, – сказал шинкарь. – А кто мне заплатит за то, что я не буду торговать?
– Разве она вход заградила?
– А кто пойдет в лавку?
– Не надо было такой навес строить. Она думала, что укроется там, да не выдержала, – сказал кто-то.
Шинкарь плюнул и, ничего не сказав, побежал в хату. Люди не расходились, гудели, строили догадки, дивились.
– Мы греха не совершим, если обыщем ее, – сказал старшина и начал рыться в тряпье. Немного спустя он вытащил какую-то свернутую вчетверо бумажку. Развернув ее, он прочел вслух: – «Крестьянка села Марьяновка Христина Филипповна Притыка».
– Христя! – крикнул Кирило. – Она, она! Вслед за отцом пошла. И он замерз, и ее не минула та же доля.
– Христя? Та самая, что у Колесника была? В усадьбе? – послышались голоса.
– Она...
– А нос куда дела?
– Допрыгалась.
– У всех гулящих – один конец.
Толпа начала редеть. Кто побрел домой, кто в церковь. Старшина и писарь уехали в волостное правление, приказав Кирилу стеречь труп. Усевшись на лавку, Кирило с грустью смотрел на обезображенное лицо Христи.
Вдруг послышались возгласы «Цоб! Цоб! Цобе!» и скрип полозьев.
Из-за угла тотчас же потянулся целый обоз. Медленно плелись волы, тащившие сани, нагруженные большими чувалами с зерном.
– Здоров, Кирило! – крикнул первый возница, оставив волов. – Ты чего тут сидишь?
– А вот стерегу замерзшую.
– Кто это?
– Христю знал, что у Колесника жила?
– А как же! Добрая душа была.
– Вот она и есть.
Возчики подошли ближе. Вышел и шинкарь – верно, подумал, не удастся ли сбыть проезжим полштофа. Начались расспросы, воспоминания о Колеснике и Христе.
– Он завзятый был, да она его сдерживала, – сказал Кирило.
– Как он плох ни был, а все же лучше, чем нынешний, – откликнулся один из крестьян. Он рассказал о том, что Лошаков сдал землю в аренду Кравченко. А тот – настоящий кровопийца. Давно ли погорел, а опять уже тысячами ворочает. – Вот его пшеницу в город везем.
– В город! – заворчал Кирило. – Все в город! Эту бездонную прорву никак не насытишь. Сколько ни давай, всего мало. И ее слопал, – он указал на Христю. – Какая девка была – здоровая, красивая. А попала в город, он из нее высосал все, что можно было, и вышвырнул замерзать под забором!
– Глупости ты плетешь, – сказал шинкарь. – А что бы мы делали без города? Куда бы свой хлеб девали? На то и село, чтобы хлеб растить, а город будет покупать. В селе – работа, а в городе – коммерция.
– Ох, чую, – вздохнув, сказал Кирило, – скоро твоя коммерция нас целиком проглотит.
Возчики задумчиво слушали этот разговор. Горькая крестьянская доля предстала перед ними во всей своей неприглядности.
– Ну чего, дядьки, задумались? Пора погреться, а то еще замерзнете. Налью вам полштофа. За провоз пшеницы, верно, хорошие денежки взяли.
Возчики только вздохнули и пошли к саням. Они везли пшеницу не за деньги, а в отработку. Кравченко сдавал им в аренду землю по десять рублей за десятину, и, кроме того, каждый арендатор должен был еще неделю бесплатно работать у него.
Лишь неделю спустя похоронили Христю. Сначала ждали станового, потом шло следствие, а там возник вопрос: как и где хоронить? Становой сказал – по-христиански, но батюшка не решился без письменного разрешения. Пока пришла бумага из уезда, неделя и кончилась. Похоронили ее по-христиански в самом глухом углу кладбища. Тут больше всех старался Федор Супруненко. Он бегал из хаты в хату, чтобы собрать на похороны. Кто что даст – старую рубашку, юбчонку, краюшку хлеба. Карпо Здор раскошелился и, перекрестившись, выложил целых два рубля. Люди говорили, что он мог бы и десятку пожертвовать – немало нажился на сиротском добре...
Федор поставил крест на могиле, а весной посадил вишневое деревцо. Чернявая Ивга болтала в шинке, что Федор, мол, не забыл свою первую любовь. Горпына ругала его.
– Чудна?я ты! Разве я это для себя делаю? Надо же позаботиться о христианской душе, – уговаривал он жену.
– Дурной ты, блаженный! Правду говорил покойный отец, что она тебя кошачьим мозгом напоила.
Федор, однако, продолжал делать по-своему. После смерти отца он унаследовал его имущество и стал бы совсем зажиточным, если б хозяйничал как следует. А то бросается от одного к другому – то портняжить принимается, то плотничать. Накупит инструмент, повозится с ним неделю-другую и бросит. Только к своей службе пономаря после смерти Христи относится еще более ревностно.
Ну, а другие?
Тимофея убили на войне. Оришка умерла. Кирило снова стал десятником в волости. Хотя он уже с трудом справлялся со своими обязанностями, но общество относилось к нему снисходительно, принимая во внимание его лета. Довбня умер в больнице. Марина и сейчас живет в той самой хатенке, в которой застала ее в последний раз Христя, и путается с кем попало.
Лошаков получил назначение в Польшу на пост губернатора. Он взял туда с собой Проценко на должность управляющего делами, а Кныша в качестве полицмейстера. Оба они служили верой и правдой и вскоре получили в награду крупные поместья.
Рубец по-прежнему работает в земстве. Там сейчас верховодят паны, крестьянам ходу не дают. Впрочем, марьяновской бедноте это безразлично: земли так мало, что не прокормишься, и они уходили на заработки в город. А когда заходила речь о земстве, бедняки и богачи говорили: «Что нам это земство? Одна обираловка!»
Другого мнения придерживаются марьяновские богатеи, как, например, Карпо Здор. Он был гласным и готовился стать членом земской управы, в связи с чем сын целый месяц учил его выводить каракулями свою подпись. И выучился! Однако дело его не вышло. Выбрали Кравченко. Но тот поблагодарил за честь и отказался: «Пускай паны заседают в управе. Наше дело – коммерция!» И дела свои он вел так ловко и успешно, что, говорят, поехал к Лошакову покупать Веселый Кут.
