Не скоро еще успокоился Колесник. Потом велел Кирилу передать Кравченко и Вовку, чтобы они как можно скорее пришли договариваться, потому что ему надо уехать по делам службы. А Христя сидела, понурившись, не проронив ни слова.
– Отчего ты так загрустила? – спросил Колесник.
Христя только тяжело вздохнула.
– Ты о чем вздыхаешь? Не о городе ли? Гляди, как губы надула. Пошла бы лучше в сад, оглядела места, где придется провести все лето.
Христя уж собралась уйти.
– Иди, иди, и я скоро приду.
Христя остановилась.
– Я еще не умывалась, – сказала она.
– И не нарядилась? – злобно взглянув на нее, спросил Колесник.
– И не нарядилась, – в тон ему ответила Христя.
Колесник побагровел.
– Что вы сегодня сговорились все меня злить? Кому что вздумается, все на меня валят, – сказал он и, сердито посапывая, вышел в соседнюю комнату.
Христя умылась; не причесываясь, накинула платок на голову и выбежала из комнаты.
Солнце уже высоко поднялось. Туман рассеялся, оседая на траву сверкающей росой. Воздух становился прозрачным, легкие тени плыли в море света. Блестела зеркальная гладь пруда, над слободскими хатами поднимались столбы дыма. Издали доносился приглушенный говор, рев скотины; кудахтали куры, заливисто голосили петухи.
Сад был залит щедрым июньским солнцем, внизу сновали узорчатые тени. Спрятавшись в ярко-зеленой листве, неустанно пели птицы. Чириканье, писк, щебетанье сливались в разноголосый хор. Горлинки жалобно ворковали; кукушки, перелетая с дерева на дерево, ни на минуту не умолкали; иволги сердито переругивались; только пчелы однообразно гудели. В это чудное летнее утро легче стало на душе Христи.
«Свет мой, цвет мой, как ты красив. Еще б ты лучше был, если б не замутили тебя лихие люди», – думала она, забираясь в гущу молодых зарослей.
Солнце поднялось еще выше, время близилось к полудню, когда из дому вышел Колесник, веселый, оживленный, и направился в сад.
– Христя! – крикнул он, и его голос гулко разнесся по саду.
Никто не откликнулся. Он подождал немного и крикнул еще раз.
– Тут я. Зачем кричать? – наконец отозвалась Христя.
– Знаешь, за сколько я сдал в аренду пруд и огороды? За семьдесят пять рублей в год. Это я тебе подарю на забавы. Только... – он погрозил ей пальцем. – Они и деньги дали вперед. На!
Христя грустно взглянула на Колесника. Ей стало так тяжело, что рыданья подступили к горлу. Она с трудом превозмогла волнение, улыбнулась, обняла Колесника. Оришка выбежала из кухни и, крадучись, прошла за ними в кусты.
Неделю спустя Колесник уехал, строго наказав Оришке присматривать за панночкой.
– Как же мне за нею смотреть, когда вокруг ни одной живой души нет?
– То-то же, гляди!
И, позвав еще в комнату, он долго шептался с нею. Оришка вышла от него, усмехаясь и покачивая головой.
– Что он сказал вам, бабуся? – спросила Христя, когда Колесник скрылся за горой.
– Эх... не знаешь пана! Все шутит: «Ты б, – говорят, – нашла панночке какую-нибудь иную утеху». «Какую, – спрашиваю, – иную?» – «Так, молоденького паныча, что ли». – И Оришка ехидно захихикала.
Христя похолодела от этого хихиканья. Она сразу догадалась, что Оришка отделывается шутками, чтобы скрыть правду; вспомнила, как вчера Колесник наказывал ей беречь себя, не уходить далеко в лес, совсем не показываться в слободе – там, мол, опасно... что-то сболтнул про парубков... и замял этот разговор, обещав привезти хороший гостинец, если она себя будет хорошо вести. Теперь ей ясно было, какой наказ Колесник дал Оришке. Ей не верят на слово. Ее оставляют под надзором.
Пока Христя думала обо всем этом, Оришка продолжала:
– А я им отвечаю: «Что мне, старухе, искать? Панночка сами найдут. Да тут, – говорю, – окрест ни одного паныча нет. Завалящего и то не найдешь, ими и не пахнет». А они как засмеются. «Разве, – говорят, – панычами пахнет?» Забавные они, дай им Бог счастья.
– Я еще вот о чем хотела вас спросить, бабуся, – заставив себя улыбнуться, сказала Христя.
– Слушаю, панночка.
– Церковь далеко отсюда?
– Церковь? Самая близкая в Марьяновке.
– Хотелось бы мне пойти в воскресенье в церковь.
– Как, пешком?
– А что же?
– Ножки свои натрудите. Семь верст – не близко.
– А в слободе нельзя подводу нанять?
– Почему нельзя? И нанимать не надо. Кравченко даром подвезет. Он давно уж обещал меня в церковь повезти. А мне то некогда, то дом не на кого оставить. Дождемся воскресенья и поедем. Я уж не помню, когда в церкви была. Да там у меня и родичи живут, проведаю их заодно.
– Вот и хорошо, – сказала Христя. – И я погляжу, как люди в селе живут.
– Плохо, панночка, живут. Мужики – и ведут себя по-мужичьи.
В субботу Оришка напомнила Христе, что завтра с утра Кравченко заедет за ними. Христя еще вечером приготовила новую одежду: красную шелковую юбку, искусно вышитую сорочку из тонкого полотна, бархатную безрукавку. Она хотела показаться в Марьяновке в привычной для крестьян одежде. Этот наряд очень шел ей. Кроме того, ее неудержимо тянуло побывать в родном селе – может, она встретит старых подруг, знакомых. Узнают ли ее? Вряд ли... а она их узнает. Вспомнят минувшее, девичьи тайны. Вот будут удивляться, откуда ей все известно... Христя долго не могла уснуть, думая, кого бы из подруг больше удивить.
Чуть свет Христя встала, начала одеваться и к приезду Кравченко была уже совершенно готова. Как хороша она в этом наряде, как свежа! А черная коса, длинная и толстая, с ярко-красной лентой болталась ниже колен.
Кравченко, еще молодой человек, смотрел на нее во все глаза: обычно плутоватые, бегающие, они застыли от изумления. А Христя с усмешкой поглядывает на него. В глубине ее черных глаз веселые искорки.
– Садитесь, панночка, садитесь, – говорит Оришка, выходя на двор, тоже одетая в праздничное платье. Черный платок ерзал на ее седой голове, а халат из синей китайки доходил до пят. Она казалась наряженной жабой.
– А ты, Василь, и не постлал как следует, – сказала Оришка, взглянув на воз.
– Я сейчас, сейчас, – засуетился Кравченко и, бросив вожжи, наложил на сиденье соломы. – Бабуся, у вас нет лишнего рядна? Мягко будет, хоть бы и царевне тут сидеть.
Затем он постлал рядно, которое вынесла Оришка.
Туда подложит, там подоткнет. Сам любуется своей работой.
– Готово! – сказал он, ударив ладонью по сиденью. – Усаживайтесь.
Христя только собралась прыгнуть, как Василь подхватил ее сзади и усадил в повозку.
– О, вы прямо мастер.
– Не впервой, – сказал Кравченко. – Сколько я народу перевез – и не сочтешь!.. А ну, бабуся, садитесь скорей.
Он помог ей усесться.
– Ну, все уселись? Трогай, Васька!
Конь махнул хвостом и сразу рванул повозку. Кравченко бежал рядом.
– Не очень гони с горы, Василь, а то как бы не перевернуться, – предупредила Оришка.
– Не беспокойтесь. Такого коня на всем свете не сыщешь.
И в самом деле, еще не подъехали к горе, а конь уж замедлил шаг. По спуску он шел ровно, выгнув спину и подняв голову. Ни разу не тряхнул, не поскользнулся, а гора крутая.
– Ну что? Не говорил я вам? – торжествовал Кравченко. – Пусть Вовк на своем вороном так поедет! Он бы вам на таком спуске все кости растряс, если бы шею не свернул. Да и на ровном месте против моего не годится. Упрямый, сначала совсем не идет. А побежал версту-другую, уже отставать начнет. Гляди, мой Васька уже опередил его. Мы и на заклад бились. Рубль я выиграл. Хоть Вовк за своего сотню отдал, а я – только полсотни. Что с того, что конь у тебя гладкий, как боров, а не везет? Такому коню – грош цена. А это конь! Эй ты, басурман! – крикнул он и потянул вожжи. Конь сразу прибавил шаг. Будто и не шибко ступает, а повозка катится – только колеса гремят.
– Видели? У него ума больше, чем у всех слобожан.
– Что ж вы его басурманом кличете? – спросила Христя.
– Он татарской породы... Но!.. Село уж недалеко! – крикнул Кравченко, повернувшись к коню.
Вскоре показались сады, обычно окружающие каждое село. За ними – застава, площадь, а дальше – хаты, огороды, кривые улицы, перерезанные маленькими проулками. Христя не знает, на чем остановить свой взор. Давно ли она из села – его трудно узнать. За семь-восемь лет все переменилось. «Тут была хата Вовчихи, где мы собирались на посиделки. От нее и следа не осталось. Она стояла на распутье – теперь тут все застроили, перегородили. А чья это хата покрыта дранкой? Это уже новинка. При мне этого никогда не было. Видно, какой-то богатей здесь поселился – двор обнесен забором... А вот, кажется, хата Супруненко... она самая... покосилась, осела. Когда-то таким страхолюдом был этот Супруненко. А теперь? Может, его и на свете уж нет?...»
Они выехали на площадь. Вот и церковь. Какой она казалась когда-то Христе большой и красивой, а теперь и она осела – ее почти не видать из-за лип, буйно разросшихся вокруг. А кладбище по-прежнему заросло травой. Так же белеет узенькая тропинка вокруг церкви, словно кто-то разостлал кусок холста. И люди снуют... девчата расселись в холодке, парни поглядывают на них из-за деревьев. Около самой церкви дети играют на травке. Христю так потянуло к ним. Как только конь остановился у церковных ворот, она соскочила с повозки и бегом бросилась на церковный двор.
