незнакомой стране, где одному Богу известно, какие могли подстерегать опасности, — а я не мог быть рядом с ней.
Совершенно подавленный, я поплелся назад к мотелю, где разыскал Майка. Он сразу же помчался за ней. Она была далеко, мы едва могли различить ее. Он перепрыгнул через ограду, догнал ее, а потом долго о чем-то с ней говорил. Она вернулась, и тут уж мы высказали друг другу все, что у кого наболело.
К тому времени я начал понимать, что ей, вероятно, действительно следует отправиться домой. Усталость, которая впервые дала о себе знать в Риме, была столь велика, что она не могла с ней справиться.
И дело тут было не только в самом турне и связанных с ним проблемах. Ей также постоянно приходилось справляться с положением, когда она находилась как бы между двух огней. Для остальных членов экипажа она была моей девушкой, а значит, во всех наших разногласиях они ассоциировали ее со мной. Но с другой стороны, она была таким же участником группы, как и остальные, во всех наших повседневных делах. Аманда стала как бы буфером между мною и ребятами, между мною и нашим оффисом. А когда мне требовалось облегчить душу и выговориться с кем-то перед сном, то все это ложилось дополнительным бременем на нее.
Нагрузка оказалась слишком тяжелой. Она просто не могла с этим справиться. И как бы я ни хотел иметь ее рядом с собой, лучше было расстаться и встретиться вновь, когда все будет закончено, чем рисковать нашими отношениями, вынуждая ее остаться. Когда мы добрались до Веллингтона, стало ясно: необходимо чего-то предпринять.
Я усадил ее перед собой и долго с ней говорил. Я сказал ей, как я ею дорожу, сколь важны для меня наши отношения и как я хочу, чтобы так было всегда.
«Итак, — сказал я ей, — по-моему, будет лучше, если ты уедешь домой».
Меня это потрясло не меньше, чем ее. Критическая черта была перейдена. Мои слова поставили окончательную точку. И тут мы наперебой начали спрашивать друг друга: «Ты думаешь, это возможно?», «Неужели мы вместе не можем все исправить?»
Аманда искренне считала, что от ее дальнейшего участия в турне зависит сохранение наших отношений, что одно невозможно отделить от другого. Я же был убежден, что наши отношения сохранятся, даже если Аманде придется уехать. Много ли найдется пар, способных вынести постоянную близость в течение двадцати четырех часов, и так каждую неделю два с половиной года подряд, да еще в подобных условиях, и при этом не утратить любовь друг к другу?
Обещаний мы друг другу никаких не давали. Нам было ясно одно: мы достигли критической точки. И я ничем не мог облегчить сложившееся положение. Аманде предстояло заглянуть в себя поглубже, победить терзавшие ее душу страхи и поставить все на свои места. Поскольку наши отношения так много для нее значили, она с этим справилась.
И никаких больше швыряний едой. Впредь мы все будем решать мирным путем, даже если и придется спорить. Но поскольку мы оба эту кашу заварили, расхлебывать ее тоже нужно было нам обоим. А уж дальше мы как-нибудь разберемся с нашей жизнью.
В силу целого ряда причин наша поездка в Австралию оказалась подобна глотку свежей воды. Стоило мне сойти с самолета в Сиднее, как на меня нахлынули воспоминания о 1983 годе, когда я впервые приехал сюда и победил на австралийском марафоне. Мой брат Брэд взял отпуск, чтобы провести его с нами в пути, и родители Аманды тоже должны были сюда прилететь.
Прежде чем начать наш этап в Аделаиде, мы все уселись перед телевизором и позволили себе насладиться порцией чисто американского зрелища: передавали «Суперкубок», победный для команды «Чикагских медведей» матч.
Это было время решающего перелома.
На второй день после того, как мы выехали из Аделаиды, мы отпраздновали прибытие на отметку 12 тысяч миль — устроили маленькое, но бесподобное празднество в этой невероятной глухомани. Аманда аккуратно прочертила поперек дороги линию при помощи банки со взбитыми сливками, упакованными под давлением. А потом, когда я сходу разорвал финишную ленточку — на ней значилась цифра 12000,— она тщательно разукрасила мне этой штуковиной всю физиономию.
По правде говоря, мне это не особенно пришлось по вкусу. Мухи, правда, были иного мнения. К этому времени я порядком поднаторел в мухах. Для начала на тебя пытаются налететь твари породы шпанской мушки, но, если сумеешь сразу от них оторваться, они поприутихнут и угомонятся. Австралийская муха хитрее. Она догоняет тебя, усаживается у тебя на спине, чтобы передохнуть, а потом набрасывается на нос, на глаза, уши и шею. Ну, а если ты к тому же измазан сбитыми сливками, тогда только держись.
Торжества в Мельбурне по поводу прохождения половины дистанции — 12 тысяч 450 и 775 тысячных мили — выглядели более формально. Нас встречал лорд-мэр в своем церемониальном наряде. Я дал интервью для самой популярной здешней телевизионной программы «С добрым утром, Австралия», где мне представилась отличная возможность объяснить зрителям, зачем мы сюда пожаловали и чем мы вообще занимаемся. Церемония в Мельбурне была для меня исключительно важным событием. Так уж сложилось, что все дистанции, которые мне приходилось преодолевать в каталке, я делил напополам: ведь если я сумел одолеть половину, значит, смогу уговорить себя проделать такой же путь вновь. Я постоянно твердил себе это на всем протяжении турне. И вот теперь мы одолели самую большую половину из всех когда-либо пройденных.
В тот вечер мы все отправились в мексиканский ресторан, а ребята подарили мне пивную кружку с надписью: «Полпути вокруг света. На память об этом дне». Я подарил всем участникам турне по модели глобуса, в том числе и Тиму — он тоже был здесь, приехал в гости к Нэнси. Он больше не участвовал в турне, но долгое время был одним из основных его участников, и за это я ему буду всегда благодарен.
По пути я позировал для снимков с кенгуру и детенышами страусов и еще ухитрялся собирать монеты в один доллар, которые мне кидали из проезжавших мимо машин. Жест это, конечно, милый, но когда машина мчится со скоростью 55 миль в час, то и монета летит не медленнее. Мне только
