из-за Эстерки. Она, мол, так захотела. У нее в голове сдвинулась какая-то клепка — никому такого не пожелаешь — с тех пор, как она вылезла из погреба. И вот доказательство: один висок у нее стал совсем седым… И не удивительно! Пережить такой ужас среди бела дня! Все от этого немного повредились умом. Но она — особенно. Вышла из погреба черная, как земля, и на месте отказала от дома Кройндл, своему единственному сыну велела убираться в Петербург, а жениха — прогнала.
То, что служанки возлагали вину именно на внезапное помрачение рассудка, способствовало сохранению доброго имени Эстерки. Таким образом, истинные и выдуманные причины перемешались и причина ее отъезда оказалась скрыта, словно туманом.
Года через полтора имя реб Ноты Ноткина еще громче зазвучало по всей Литве и Белоруссии. Евреи узнали, что он весьма приблизился к высокопоставленным особам, связанным с новым императором. Он вознесся еще выше, чем при фаворитах покойной императрицы. И скоро, очень скоро для всего народа Израиля из этого проистекут великие блага. Евреи ждали этого…
Тогда же до шкловцев дошли известия и о том, что Кройндл, родственница Эстерки, к сожалению, умерла от тяжелых родов, оставив после себя в Лепеле маленького сиротку. Ее вдовец, бедный арендатор, промучился несколько месяцев с ребенком, которого кормил из рожка. Ребенок заболел… И тут неожиданно пришло спасение в образе Эстерки. Она приехала с большим шиком, как настоящая богачка. Раздала в Лепеле много милостыни и наняла кормилицу для ребенка Кройндл. А потом, с согласия вдовца, забрала осиротевшего малыша к себе. Она усыновила его и уехала с ним и с кормилицей в какой-то город на Днепре. Кажется, в Кременчуг. Там она поселилась и живет уединенно, избегая всех и вся…
Эти слухи вызвали некоторое удивление: как же так? Собственного сынка отослала с глаз долой, а с чужим ребенком нянчится? Кройндл, конечно, была ее родственницей и много лет прослужила у нее, но тем не менее!.. Наверное, все-таки правду говорили служанки реб Ноты Ноткина, что, мол, у его невестки во время картофельного бунта какая-то клепка в голове сдвинулась.
Часть первая
ЯСНОВИДЕНИЕ ШНЕУРА-ЗАЛМАНА
Глава первая
Шнеур-Залман в тюрьме
1
Точно так же, как два года назад, в 1799-м, после первого доноса миснагедов, раввин Шнеур-Залман сидел теперь в тюрьме после второго доноса.
Разница была только в одном: тогда тюрьма была темная и грозная. Это был Петропавловский равелин. Но зато голова императора Павла была тогда яснее, а его глаз — острее. На этот раз камера была светлее. Это была тюрьма Тайной канцелярии на Гороховой. Стены здесь были не такие сырые, а зарешеченные окна — не такие маленькие. Однако настроение императора было мрачнее. Павел, говорят, уже наполовину, если не полностью, сошел с ума. Он был очень подозрителен ко всем и вся и к тому же почти постоянно пьян. Он видеть не мог лиц своих собственных министров и прогонял их из Зимнего дворца, когда они приходили к нему с докладом. А когда он выезжал в своей карете прокатиться по Петербургу, все двери и все ставни вдоль его маршрута обязательно должны были быть заперты. Никому нельзя было носу высунуть. По пустым, словно вымершим посреди бела дня проспектам мчалась карета, украшенная позолоченной короной, в которую на шпиц была запряжена четверка белых лошадей. В карете сидел больной император — один-одинешенек, окруженный конвоем из вооруженных всадников. Сидел и вращал своими мрачными, налитыми кровью глазами. А заметив в щели ставень любопытную голову, он приказывал стрелять. Не щадил ни женщин, ни детей.
Пребывающего в таком мизантропическом состоянии императора Павла легко было убедить, что этот красивый еврей из Лиозно, с высоким лбом и с поседевшей до времени патриаршей бородой, в глубине души был его кровным врагом, как и все остальные; что он продавал его потихоньку турецкому султану — собирал деньги и отсылал в Константинополь… И вот доказательство: в каждом еврейском доме он, этот хитрый раввин, велел прибить жестяную коробку с прорезью. И все еврейки бросали туда деньги каждую пятницу перед тем, как благословить субботние свечи. Эти деньги шли якобы на бедных талмудистов в Страну Израиля. А на самом деле — на басурманские войска. Им за это обещали Палестину… С тех пор как этот якобинец Наполеошка Буонапарте побывал там и выпустил воззвание, что, если евреи со всего света помогут ему, он подарит им Палестину, они очень обнаглели, эти жиды. Святую землю с могилой Христовой захотели заполучить! Раньше они устраивали шахер-махеры с революционером Наполеошкой, а теперь — с султаном…
Против таких нелепых подозрений при таком помешанном господине, как русский император, было трудно что-либо сделать. Все доказательства верности, все переводы, все прошения двухлетней давности теперь ничего не стоили. Все надо было начинать заново: разъяснять жандармам Гемору, переводить с помощью пары дюжин неправильно произносимых русских слов целые отрывки из книги «Зогар» — все это, чтобы растолковать агентам Тайной канцелярии разницу между хасидским и миснагедским молитвенниками, чтобы они поняли, в чем суть спора между сторонниками Виленского гаона и последователями Баал-Шем-Това…
Теперь у раввина Шнеура-Залмана была причина бояться, что эти подозрения у императора и в жандармерии в последнее время усилились. До него через толстые тюремные стены доходили слухи, что, кроме доносов миснагедов, теперь пришел еще и особо тяжелый донос от ревизора и виршеплета Державина. Этот враг Израиля недавно побывал в Шклове, вмешался в споры между тамошними евреями и Зоричем, их злым помещиком. В карете Зорича и с его лошадьми Державин разъезжал потом по Белоруссии. На плохих дорогах он поднимал себе настроение винами Зорича и пользовался его добрыми советами. Он собрал всяческие наветы от помещиков, от «просвещенных» евреев и от миснагедов, приготовил из всего этого одно кушанье и поднес его на золотом блюде Сенату, как только вернулся в Петербург. Всю свою злобу он изливал на евреев Белоруссии, которые якобы грабили православных крестьян. А польские помещики, бедняги, — это невинные божьи агнцы… Хуже всех евреев в Белоруссии были хасиды, высокопоставленный ревизор называл их «хосадим». А хуже всех «хосадим» — двуличный проходимец из Лиозно Шлёма Борухович. Так в его «записке» именовался раввин Шнеур-Залман.
Последствия этого нового доноса уже дали о себе знать. В последнее время к раввину очень редко допускали друзей. Ни богача реб Мордехая Леплера, делавшего все возможное, чтобы
