Он едва не бросился меня обнимать и целовать, Семен Гаврилович Зорич.
Эстерка некоторое время восторженно слушала этот разговор, пока не вспомнила, где и в каком положении находится. Тогда она тихо и горько улыбнулась: «Что у него в его старой голове, у моего дорогого свекра! Как он может сейчас заниматься чужими бедами?.. А я так молода, в самых лучших годах, и уже ни о ком не в состоянии позаботиться. Только о себе самой. Словно бездетная…»
Как больная перелетная птица, которая позволила улететь всем своим товаркам, а сама осталась в полном одиночестве, Эстерка потащилась дальше по пустому дому и свернула в боковой коридорчик, ведший на кухню. Там мерцал, тянул ее к себе огонек. И она узнала осточертевшую коптилку, стоявшую на зеленой кафельной печи; это была та самая коптилка, которая так подмигивала ей и чаровала ее вчера, перед несчастьем; та самая коптилка, которую она еще сегодня держала над головой, когда вылезала из погреба. Эстерка уже не помнила, где потом ее оставила… Кто ее потом взял? Кто снова зажег и поставил на место?
Свет огонька дотягивался до спаленки Кройндл, расположенной напротив. И против собственной воли Эстерка заглянула туда. Комнатка была пуста, разграблена. Кровати не было. В углу стоял открытый сундук. А рядом с сундуком — какая-то тень. Эстерка пугливо присмотрелась, и тень шевельнулась. Это был Алтерка. Он тоже прокрался сюда. Он пришел искать то место, где стал мужчиной. Наполовину уложенный сундук Кройндл опечалил его…
Как только Эстерка узнала сына, она начала кричать и махать сразу обоими меховыми рукавами:
— Оставь меня! Не разговаривай со мной! Я больна!..
Но ее крики и предостережения, видимо, были излишни. Алтерка упрямо молчал. Он лишь медленно вышел из глубокой темноты, и на него упал желтоватый мерцающий свет коптилки. За прошедшие сутки он стал взрослее и серьезнее. Его всегда масленые и беспокойные глазки были теперь усталыми и мечтательными. И, как сразу же поняла Эстерка, он был совершенно равнодушен и к ее болезни, и к ее нежданному приходу, и к ее крикам. Пустая комнатка Кройндл и то, что она упаковывала свои вещи, волновало его сейчас больше всего на свете.
И вдруг, неожиданно, его неподвижные глазки оживились. Они забегали по лицу Эстерки, и его палец неуверенно показал куда-то над ее головой.
— Смотри, мама, — сказал он. — У тебя перья в волосах! Нет… одно большое перо.
Она неохотно провела рукой по высокой прическе:
— Перья? Где перья?..
Алтерка подошел поближе и присмотрелся внимательнее:
— Мама, — сказал он, — теперь я вижу. Это не перья. Это седые волосы. У тебя прядь волос поседела вот здесь, над виском…
3
Вернувшись в тот вечер из аптеки Йосефа с разбитым сердцем и с твердой решимостью уехать, Кройндл натолкнулась в прихожей и на кухне на новую суматоху. Столярные подмастерья чинили столы и кровати. Они стучали молотками и клеили, а заплаканные служанки тем временем паковали все, что уцелело после крестьянского бунта. С чердака тащили корзины, а ящики волокли из погреба. Неожиданная решимость реб Ноты покинуть Шклов, и как можно быстрее, словно пожар охватила его домашних и привела в движение все свободные руки. У всего этого была одна явная цель: прожить как-нибудь пару дней и бежать…
В этой деловитой спешке Кройндл со своим собственным решением почувствовала себя маленькой и ненужной. Поэтому она тихо и незаметно пробралась в свою пустую спаленку. И нашла там, кроме наполовину собранного сундука, Алтерку. Он сидел, скорчившись, на низенькой скамеечке. Можно было подумать, что он сидит по кому-то шиве. [76] Что он здесь делает один-одинешенек? Наверное, ждет ее…
Подобная назойливость избалованного единственного сынка и то, что он путался у нее под ногами в такое неподходящее время, вывели Кройндл из терпения. Всю горечь своего сердца она выплеснула на него одним яростным и коротким восклицанием:
— Вон!
— А? — вскочил Алтерка со своей скамеечки для шиве. Он даже икнул от потрясения. В его мальчишеском мозгу не укладывалось, как она может после вчерашней доброты и уступчивости быть сегодня такой злой и жесткой?.. Но тот же приказ был повторен, как приговор:
— Вон! Иди к своей матери!
— К… к матери?.. — промямлил он, выбегая. — Мама тоже злится. Все на меня злятся…
***
На следующий день хоронили двух мучеников: задушенную рыночную торговку бобами и сторожа дома реб Ноты — Хацкла. Весь город шел за этой двойной погребальной процессией. И прежде чем евреи успели остудить свои сердца и отряхнуть кладбищенский снег со своих ног, на еврейских улицах послышался барабанный бой и крики, раздававшиеся из солдатских глоток. Всем евреям велели идти в старую синагогу и принести присягу на свитке Торы, что они будут верны новому императору, его величеству Павлу. Первыми на биму поднялись и принесли присягу раввин города и реб Нота Ноткин.
Через неделю дом реб Ноты уже стоял запертый. Уцелевшие окна были закрыты зелеными дубовыми ставнями. А выбитые — заколочены новыми досками. Проходя мимо, обитатели Шклова вздыхали и качали головами: уехал городской богач и благотворитель, и мрачно стало в городе…
Еще долго в Шклове рассказывали, как разъезжалась в разные стороны вся семья реб Ноты Ноткина. После того как было заколочено последнее окно, трое саней уехали с большого двора. Приведенная в порядок большая карета — в «Пейтербарг». В ней сидели дед с внуком и, обнявшись, плакали. В закрытых санях поменьше сидела Кройндл, сирота. Она ехала к своему отцу в Лепель. Говорят, что реб Нота дал ей приданое, а в дополнение к нему — уцелевшее постельное белье.
В третьих санях сидела Эстерка, одна-одинешенька. Куда она едет, никто не знал. Никто не знал и того, почему ее лицо такое застывшее, а глаза — такие сухие. Среди тех, кто пришел проводить реб Ноту и Эстерку, был и старый почтенный врач, реб Борух Шик, но не его брат Йосеф Шик. Он, городской аптекарь и «вечный жених», как его называли в городе, в последние дни не показывался на пороге реб Ноты. Даже не захотел попрощаться с Эстеркой и пожелать ей счастливого пути. У острых языков было много работы, молодчики из ремесленных цехов и чтецы псалмов из кладбищенской молельни вздыхали, что, мол, вот, они рассчитывали поесть лекеха на двух свадьбах: у Кройндл и у Эстерки, но из этого ничего не получилось. Даже одной свадьбы не сыграли в богатом доме реб Ноты.
Уволенные и хорошо вознагражденные служанки сразу же распустили слух, что дом реб Ноты Ноткина был заперт
