— Ты смотришь на всех свысока, но почему? Не потому ли, что мы тебя слишком любим?
— Я ни на кого не смотрю свысока, ты лучше понаблюдай, как обращаются со мной твои родители!
— Чепуха, не обращай внимания на то, что они говорят.
— Но это оскорбляет меня! — вспылила Янка, выведенная из себя его спокойным тоном.
— Найти выход можно, родителей не заставишь молчать — они простые люди и не привыкли скрывать того, что думают. Поэтому надо взять в свои руки управление хозяйством. Впрочем, если хочешь, мы можем отделиться от них; они вернутся во флигель, и ты не будешь их видеть, раз тебе это неприятно. — В его голосе звучал упрек.
Она смотрела на него, уязвленная в самое сердце его словами, и страдала, видя его беспокойный, выжидательный взгляд. От накипевшей в ней боли она не могла говорить.
— Спокойной ночи! — сказал он, не дождавшись ответа.
— Ты уходишь? — тихо спросила она.
— Уже первый час.
— Уходишь так, словно сердишься… — проговорила она. Ей захотелось извиниться перед ним, сказать ему такое слово, которое сможет развеять всю скопившуюся у него неприязнь, но ничего не приходило ей в голову.
— Нет, что ты, мне не за что сердиться на тебя! Я просто плохо себя чувствую. — Он сдавил виски и вытер вспотевший лоб.
— Ты болен? Или, может быть…
— Может быть… — шепотом повторил он и так странно посмотрел на нее, что она вздрогнула и села около лампы; сердце у него быстро оттаяло, ожесточение пропало. Ему безумно захотелось снова слышать ее голос, обнять ее и расцеловать это бледное, прекрасное лицо и гордые, упрямые губы.
— Яня, — сказал он робко, умоляюще, — прости меня за все это. Видишь ли… — Он смолк, а она, глядя на него, ждала, что будет дальше; ей хотелось помочь ему и сказать что-нибудь, но она не могла. Стало так тихо, что было слышно пение петухов и ропот деревьев. Анджей постоял еще немного в ожидании и вышел.
Когда захлопнулась дверь, Янка пришла в себя, но Анджея уже не было.
— Чего я хочу? Чего я хочу? — воскликнула она с болью в голосе.
На другой день, еще до утреннего чая, к ней пришел Бартек, раскрасневшийся, с отчаянной решимостью в глазах, и бросился в ноги:
— Смилуйтесь, барыня, избавьте вы меня от ливреи и от лакейской должности, а то я совсем дураком стал. Одно только прислуживание у стола — и то может до смерти уморить человека. Смилуйтесь, барыня! — повторил он.
— Ты отказываешься от работы?
— Работать я не прочь, что ж мне, бедняку, делать, как не работать у господ, да только при лошадях, в поле, где угодно, а не в комнатах.
— Почему?
— Как же, вчера молодой хозяин дал в морду — почему, мол, не хожу в ливрее, а сегодня старый огрел меня палкой — зачем, дескать, ливрею напялил. Как быть, не знаю. Да и смеются надо мной все. Не могу я больше ходить в лакеях, не дай бог, еще сделаю что с собой.
— Ты просто дурак, слышишь?
— Как не слышать, слышу, — сказал он покорно и вытянулся в струнку, увидев, что Янка нахмурилась.
— Теперь внимательно слушай: ливрею носи и не снимай, говори всем, что я так приказала.
— А если старый хозяин изобьет меня и выгонит? — спросил Бартек жалобно.
— Ты служишь у меня и у молодого хозяина. Только мы имеем право тебе приказывать и больше никто, понимаешь?
— Понимаю, надеть ливрею и не снимать, а если кто спросит или даст по морде, сказать, что я служу у молодых господ и что они так приказали. — Он поклонился и вышел.
«Итак, война, — подумала Янка. — Что ж, хорошо: желаете, чтобы я командовала вами, — пожалуйста. Вы скоро узнаете меня: или я уйду отсюда, или все будет так, как я захочу».
Она упрямо сжала губы, бросив взгляд в окно на отца, который торжественно маршировал в красной фуражке и старом мундире, отчеканивая шаг.
— Раз… два!.. Раз… два!.. Мечик! — кричал он без устали, доходя до конца своей загородки, поворачивался и начинал все сначала.
Янка оторвала взгляд от отца и направилась в столовую.
Анджея уже не было, за столом сидел только старик, державший обеими руками стакан с чаем, и старуха. Янка кивнула им головой и принялась завтракать. Янова с покрасневшими глазами и опухшим лицом молча прислуживала.
— Янова, откройте окно, отец курит такую гадость.
— Ну, ну, — проворчал старик, отставляя стакан, и зло взглянул на нее.
— Янова, принесите мне новый прибор, на этих черепках я есть не буду: уберите, унесите на кухню и больше никогда на них не подавайте.
— Януся, да ведь это же совсем целые тарелочки! — ужаснулась старуха.
— Молчи, мать, раз барыня велит, значит, надо слушаться, а не то еще прикажет убираться вон, и все тут, — зашипел старик, второпях закончил завтрак и вышел. Его душила злоба.
«Буду воевать из-за масла, тарелок, ливреи», — с горечью думала Янка.
Мать тихо поднялась и тоже ушла, даже не взглянув на Янку, а та долго сидела за столом и размышляла: «Чего мне надо? Чего я хочу?». Вдруг что-то пришло ей в голову, она позвонила Бартеку.
— Позови повара! — И тут же с грустью подумала: «К чему все это? Отчего я не стала жить свободно и независимо?». Янка встала и начала ходить по комнате, чувствуя, как сердце ее закипает ненавистью к этому дому, к анфиладе комнат, к полям, которые, словно море, подступают к усадьбе, и ко всему, что ее окружало в ней. Она чувствовала себя униженной оттого, что ей приходится играть такую жалкую роль и вести мелочную борьбу.
— С сегодняшнего дня, Ян, за всеми распоряжениями приходите ко мне.
— Давно пора, а то эта старуха у меня уже в печонках сидит, — пробурчал он, небрежно облокотясь о косяк двери и держа в руках папиросу.
— Вы о ком?
— Да о старой хозяйке, — бросил он с усмешкой.
— Чтобы в последний раз я слышала такие рассуждения, и в последний раз вы приходите ко мне с папиросой.
— Но дело в том, что… — испуганно начал он оправдываться.
— В чем?
— В том, что старуха…
— Хватит! — крикнула Янка. — Ступайте и помните, что я вам сказала.
— Вы еще меня узнаете! — сказала она угрожающим тоном и долго потом сидела задумавшись, полная решимости и тревоги перед будущим. Она мысленно возвращалась в недавнее прошлое, но воспоминания расплывались и исчезали, подобно туману. Янка чувствовала в себе все увеличивающуюся пустоту. «Куда все это делось?» — с сожалением и почти с испугом думала она, понимая, что больше не в силах подняться, разбудить прежние мечты, стремления, что ее сердце и душа сгорели и вспыхивают последними искрами. Она смутно желала посвятить себя чему-то близкому и хорошему, что заполнило бы ее внутреннюю пустоту, ощутить рядом близкую и любящую душу.
«Чего вы хотите?» — вспомнила она простой вопрос доктора. Она отсутствующим взглядом обвела комнату: «Да, чего я хочу?». Этого Янка не знала. Не знала, к чему стремится, чего желает, зачем живет. «Ведь у меня есть дом, муж, семейные обязанности. Почему другим этого достаточно, а мне нет?» — «Потому что другие любят!» — ответил ей внутренний голос. — «А я?» Она стала искать в сердце симпатию к мужу, с отчаянием хваталась за малейшее проявление чувства, преувеличивала его, желая превратить в любовь, убеждала себя, что любит его, трогалась его преданностью, раздувала крохотные искры симпатии, но они вскоре погасли, и на душе у нее стало темно.
«Я его не люблю», — призналась она самой себе, униженная этим признанием, не в силах больше обманывать себя. Она была к нему равнодушна, порой он даже внушал ей отвращение.
Она вытерла губы — ей стало противно при мысли о его поцелуях и ласках.
«Я обманываю себя и других». Это унижало ее до такой степени, что ей хотелось бросить все и уехать. Но куда? Она не знала. К тому же не было у нее больше сил и желания бороться с судьбой. Охватившее ее отчаяние сковало ее волю. Не в силах выбраться из хаоса нахлынувших мыслей, она выбежала из дома и направилась к матери.
Старуха, как обычно, сидела у входа во флигель, щипала птицу и бранила прислугу.
— Мама, вы не хотите пойти со мной в деревню? — обратилась к старухе Янка.
— Да, надо бы зайти к Адамке. Пойдем, по дороге заглянем в хлев, а ты, Магда, не забудь о свиньях.
Она взяла палку, повязала голову платком и молча пошла впереди, мрачная и злая; лишь иногда украдкой посматривала она на Янку своими выцветшими глазами, которые потом быстро опускала, скрывая недовольство и досаду.
Янка была в таком состоянии, что глядела на нее покорно; ей хотелось услышать хоть одно теплое слово, почувствовать чью-нибудь поддержку, прижаться к чьей-нибудь любящей груди.
— Бартек, поди сюда! Ишь, бездельник, а ну, живо снимай ливрею, да ступай помоги Магде! — зло крикнула старуха.
Бартек неохотно поднялся со скамьи.
— Никуда я не пойду и ливрею снимать не буду. Moлодая хозяйка велела мне сидеть в передней и никого не слушаться, я не свинопас, — с достоинством проговорил он и посмотрел на Янку.
