Потребность острых ощущений заставляет иногда людей пресыщенных стремиться к необычайному. Но чтобы такая молодая особа, как мадемуазель Дарси, могла обладать столь прихотливым и странным нравом, казалось совершенно невероятным. И, тем не менее, это было именно так. Она без особого труда добилась доверия Фредерика и заставила его рассказать о своей любви.
Вероятно, она могла бы его утешить или невинным женским кокетством хотя бы немного рассеять его печаль. Но ей заблагорассудилось поступить иначе. Вместо того чтобы порицать его беспорядочную жизнь, она объявила, что любовь оправдывает все, что его безрассудства делают ему честь; вместо того чтобы поддержать его решение, она твердила, что не постигает, как он мог принять его. «Будь я мужчиной и располагай такой свободой, как вы, ничто в мире не могло бы разлучить меня с любимой женщиной. Я с радостью пошла бы навстречу всем лишениям и даже, если нужно, нищете, но не отказалась бы от возлюбленной».
Подобные речи звучали довольно странно в устах молодой особы, не знавшей в жизни ничего, кроме своего дома и тесного круга родных. Но именно поэтому они производили особенно сильное впечатление. У мадемуазель Дарси были две причины играть эту роль, которая, кстати сказать, ей нравилась. С одной стороны, ей хотелось прослыть романтичной девицей и доказать, что у нее великодушное сердце; с другой — ее поведение служило доказательством, что она отнюдь не винит Фредерика, забывшего ее, но даже одобряет его страсть к Берне- ретте. Бедный юноша вторично попался на эту женскую хитрость и позволил семнадцатилетней девочке убедить себя. «Вы правы, — отвечал он, — в конце концов жизнь так коротка, а счастье так редко на земле, что глупо раздумывать и добровольно создавать себе огорчения, когда столько есть горестен неизбежных». Тогда мадемуазель Дарси меняла тему: «А любит ли вас ваша Бернеретта? — спрашивала она с презрительным видом. — Вы, кажется, говорили, что она гризетка? Можно ли принимать в расчет подобных женщин? Достойна ли она каких бы то ни было жертв? Оценит ли она их?» — «Не знаю, — ответил Фредерик. — Я и сам не питаю к ней особенно глубоких чувств, — прибавлял он беспечным тоном. — Возле нее я всегда думаю лишь, как бы приятно провести время. Сейчас я просто скучаю. В этом все зло». — «Как вам не стыдно! — восклицала мадемуазель Дарси. — Какая же это страсть!»
Заговорив на эту тему, молодая особа так воодушевлялась, точно речь шла о ней самой; тут ее живое воображение находило себе богатую пищу.
— Разве это любовь, — говорила она, — если вы ищете только приятного времяпрепровождения? Если вы не любили эту женщину, зачем вы у нее бывали? А если вы любите ее, зачем же вам расставаться? Она, наверное, страдает, плачет. Могут ли жалкие денежные расчеты найти себе место в благородной душе? Я не думала, что у вас холодное сердце и что вы такой же раб своих личных интересов, как и мои родителй Ведь они из‑за этого разбили мою жизнь. Разве это достойно молодого мужчины, не должны ли вы краснеть за свое поведе- ние? Да нет, вы даже не знаете, страдаете ли вы и о чем сожалеете! Вас может утешить первая встречная. Все это у вас от праздности ума. Ах, разве так любят! Я вам предсказывала в Безансоне, что когда‑нибудь вы узнаете, что такое любовь, но сегодня я говорю вам, что вы никогда этого не узнаете, если будете так малодушны.
Как‑то вечером, после одной из таких бесед, Фредерик возвращался домой и был застигнут дождем. Он зашел в кафе выпить стакан пунша. Если наше сердце остается долго во власти уныния, достаточно небольшого возбуждения, чтобы оно забилось быстрее, и тогда кажется, что душа подобна наполненной чаше, готовой перелиться через край. Выйдя из кафе, Фредерик ускорил шаги. Два месяца одиночества и лишений оказались тяжелым испытанием. Теперь он почувствовал непреодолимую потребность стряхнуть гнет благоразумия и вздохнуть полной грудью. Не раздумывая, он направился к дому Бернеретты. Дождь прошел; при свете луны он глядел на знакомые окна, на двери дома, на улицу, где жила его подруга, — все такое привычное и дорогое. С трепетом он взялся за звонок и, как прежде, спросил себя, застанет ли он в комнатке наверху все тот же огонь под тлеющими углями и готовый ужин на столе. Перед тем как позвонить, он на минуту заколебался.
«Ну что тут плохого, если я проведу часок у Бернеретты и попрошу немного ласки в память прошлого? Что может мне грозить? Ведь завтра мы снова будем оба свободны. Нас разлучила суровая необходимость, но почему же мне бояться провести с Бернереттой хоть несколько мгновений?»
Была полночь. Он тихонько позвонил, дверь открылась. Но когда он уже поднимался по лестнице, привратница окликнула его и сказала, что никого нет дома. Это было впервые, что Фредерик не застал Бернеретты. Он подумал, что она в театре, и сказал, что подождет. Но привратница воспротивилась этому. После долгих колебаний она, наконец, сообщила, что Бернеретта ушла из дому рано и вернется только завтра.
Зачем притворяться равнодушным, если любишь, — ведь все равно придется жестоко страдать в тот день, когда уже не станет сил скрывать от себя истину. Фредерик столько раз клялся себе, что не будет ревновать Бернеретту, и столько раз повторял это же своим друзьям, что в конце концов сам поверил тому, что говорил. Он вернуЯся домой пешком, насвистывая кадриль.
«У нее есть любовник, — сказал он себе, — тем лучше для нее, это как раз то, чего я желал. Отныне я могу быть спокоен…»
Но как только он оказался дома, им овладела смертельная слабость. Он сел и сжал голову руками, как бы собирая свои мысли. После бесполезной борьбы естественные чувства взяли верх. Когда он поднялся, по лицу его лились слезы. Он признался самому себе, что страдает, и нашел в этом некоторое облегчение.
На смену жестокому потрясению пришло крайнее уныние. Одиночество стало ему нестерпимо, и Фредерик провел несколько дней, навещая знакомых или бесцельно бродя по улицам. То он пытался вернуть себе былую напускную беспечность, то впадал в слепую ярость и мечтал о мести. Им постепенно овладевало отвращение к жизни. Он вспомнил о печальном случае, сопровождавшем начало его любви, и этот роковой пример стоял у него перед глазами.
— Я начинаю понимать его, — говорил Фредерик Жерару. — Меня больше не удивляет, что в подобных случаях можно желать себе смерти. Убивают себя не из‑за женщины, а потому, что бесполезно и немыслимо жить, страдая так ужасно, какова бы ни была причина этого страдания.
Жерар слишком хорошо знал своего друга, чтобы сомнем ваться в искренности его отчаяния, и слишком любил Фредерика, чтобы предоставить его самому себе. Благодаря могущественным связям, которыми он никогда не пользовался для себя, Жерар нашел способ устроить Фредерику назначение в одно из посольств. Однажды утром он явился к своему другу с приказом министра иностранных дел отправиться к месту службы.
— Путешествие, — сказал Жерар, — единственное верное лекарство от всякой печали. Чтобы заставить тебя покинуть Париж, я сделался просителем и, благодарение богу, преуспел в этом. Если у тебя хватит мужества, отправляйся немедленно в Берн, куда тебя посылает министр.
Фредерик не колебался, он поблагодарил друга и тотчас же занялся приведением в порядок своих дел. Он написал отцу и сообщил ему о своих новых намерениях, испрашивая его согласия. Ответ пришел благоприятный. Через две недели долги были уплачены, ничто не мешало больше отъезду Фредерика, и он отправился за паспортом.
Мадемуазель Дарси задавала ему тысячу вопросов, но он больше не хотел на них отвечать. Пока он сам не понимал, что творится в его сердце, он, по мягкости характера, уступал любопытству юной наперсницы. Но теперь, испытывая подлинное страдание, он ни за что не согласился бы говорить о нем шутя. Он узнал, какую опасность таит в себе его страсть, и вместе с тем понял, насколько участие, которое в нем приняла мадемуазель Дарси, было пустым и вздорным. Тогда он поступил так, как поступают в подобных случаях все. Стремясь ускорить свое выздоровление, он стал утверждать, что уже выздоровел; что любовная интрижка, правда, вскружила ему голову, но в его возрасте пора думать о более серьезных вещах. Мадемуазель Дарси, как легко себе представить, не одобряла подобных чувств. Для нее не существовало в мире ничего более важного, чем любовь, и все остальное казалось ей не стоящим внимания; так, по крайней мере, она говорила. Фредерик не мешал ее рассуждениям и с готовностью соглашался, что никогда не будет способен любить. Его сердце слишком явно говорило ему обратное. Он выдавал себя за ветреника и очень хотел, чтобы это было правдой.
Чем менее чувствовал он в себе мужества, тем больше торопился с отъездом и в то же время никак не мог отогнать неотвязную мысль; кто же теперь любовник Бернеретты? Что она теперь делает? Не следует ли ему попытаться увидеть ее еще раз? Жерар считал, что не следует. У него было правило — ничего не делать наполовину, и он советовал Фредерику предать все забвению, если уж тот решил расстаться с возлюбленной. «Что ты хочешь узнать? — говорил Жерар. — Бернеретта или вовсе тебе ничего не скажет, или откроет лишь долю истины. 1 ебе известно, что у нее новый возлюбленный, зачем же заставлять ее признаваться? Женщина никогда не говорит об этом откровенно со своим прежним любовником, даже если примирение с ним невозможно. Да и на что ты надеешься? Она тебя больше не любит».
