Чем менее чувствовал он в себе мужества, тем больше торопился с отъездом и в то же время никак не мог отогнать неотвязную мысль; кто же теперь любовник Бернеретты? Что она теперь делает? Не следует ли ему попытаться увидеть ее еще раз? Жерар считал, что не следует. У него было правило — ничего не делать наполовину, и он советовал Фредерику предать все забвению, если уж тот решил расстаться с возлюбленной. «Что ты хочешь узнать? — говорил Жерар. — Бернеретта или вовсе тебе ничего не скажет, или откроет лишь долю истины. 1 ебе известно, что у нее новый возлюбленный, зачем же заставлять ее признаваться? Женщина никогда не говорит об этом откровенно со своим прежним любовником, даже если примирение с ним невозможно. Да и на что ты надеешься? Она тебя больше не любит».
Жерар умышленно говорил так резко, чтобы внушить хоть немного мужества своему другу. Тем, кто когда‑нибудь любил, я предоставляю судить о впечатлении, которое эти слова производили на Фредерика. Правда, многие из тех, кто любил, не знают горечи внезапного разрыва. Все узы в этом мире, даже самые прочные, ослабевают со временем, и лишь немногие рвутся сразу. Те, чья любовь постепенно остывала от разочарования, пресыщения или в разлуке, не могут представить себе, что бы они испытывали, если бы их постиг неожиданный удар. Внезапный разрыв ранит даже самое холодное сердце, и оно обливается кровью. Нечувствительным может остаться только тот, в ком нет ничего человеческого. Это самая глубокая изо всех ран, которые смерть наносит нам в этом мире, прежде чем сразить нас. Если вы не следили глазами, полными слез, за улыбкой неверной возлюбленной, вы не поймете, что значат слова: «Она тебя больше не любит». Но тот, кто пролил много горьких слез из‑за неверности любимой, никогда не забудет своего отчаяния, и в его душе навсегда останется след этого печального жизненного испытания. Если бы я захотел описать это душевное состояние тем, кто его не изведал, то сказал бы, что не знаю, какое горе страшнее — смерть или неверность любимой женщины.
Фредерик ничего не мог ответить на суровые советы Жерара. Но какой‑то инстинкт, более властный, чем разум, восставал в нем против этих советов. Фредерик избрал иной путь, чтобы достичь своей цели. Не отдавая себе отчета, чего он хочет и к чему это может привести, он стал искать возможности любой ценой получить известия о своей подруге. У него было довольно красивое кольцо, на которое Бернеретта часто заглядывалась. Несмотря на всю свою любовь к Бернеретте, Фредерик никак не мог решиться подарить ей эту вещь, полученную им от отца. Теперь он вручил кольцо Жерару с просьбой передать его Бернеретте, причем сказал, что оно принадлежит ей и она его забыла. Жерар охотно взялся за поручение, но не торопился его выполнить. Однако Фредерик настаивал, и Жерару пришлось уступить.
Однажды утром оба друга вышли вместе из дому. Жерар отправился к Бернеретте, а Фредерик остался ждать его в Тюильри. Он смешался с толпой гуляющих. Ему было грустно. Он не без сожаления расстался с дорогой для него семейной реликвией. А что хорошего мог он от этого ждать? Вряд ли он услышит что‑нибудь утешительное. Жерар встретится с Берие- реттой, но если даже у нее и вырвется какое‑то невольное признание или она прольет несколько слезинок, ведь Жерар непременно это скроет. Фредерик не спускал глаз с решетки саДа, ожидая каждую минуту увидеть сквозь нее своего друга, возвращающегося с равнодушным выражением лица. Пусть Даже так! Но ведь Жерар должен был видеть Бернеретту.
Невозможно, чтобы после, этого ему нечего было сказать! Так много зависит от случая. Он мог узнать у Бернеретты о каких‑то неизвестных обстоятельствах. Чем дольше задерживался Жерар, тем больше росла надежда в сердце Фредерика.
А между тем небо было безоблачно, зелень только начинала распускаться. В Тюильри есть дерево, прозванное деревом Двадцатого марта. Это — каштан; говорят, он расцвёл в день, когда родился «римский король»[5]. С тех пор это дерево каждый год расцветает в ту же пору. Прежде Фредерик часто сиживал под этим каштаном и теперь, задумавшись, по привычке направился к нему. Каштан, верный своей поэтической славе, был весь в цвету, и его душистые ветви распространяли первое весеннее благоухание. Женщины, дети, молодые люди прогуливались взад и вперед. Все лица дышали радостью весны. Фредерик размышлял о своем будущем, о путешествии, о стране, которую увидит; помимо воли, тревога и надежда закрадывались в его душу. Все окружающее, казалось, звало к новой жизни. Фредерик думал о том, что он — опора и гордость своего отца, что с первых дней жизни он видел от него только ласку. Постепенно мысли более спокойные и разумные одержали верх над его встревоженными чувствами. Многоликая толпа, сновавшая перед глазами Фредерика, наводила его на размышления об изменчивости и многообразии жизни. Действительно, какое странное зрелище — это множество людей, если задуматься о том, что у каждого из них своя судьба. Что другое может дать более верное понятие о том, чем мы являемся перед лицом провидения? «Надо жить, — подумал Фредерик, — и подчиниться высшей воле. Надо идти вперед, даже когда страдаешь, потому что никто не знает, куда ведут его пути. Я свободен, я еще очень молод, надо найти в себе силы и смириться».
Фредерик сидел, погруженный в эти мысли, когда к нему подбежал взволнованный и бледный Жерар.
Друг мой, — сказал он, — надо идти. Скорее, не будем терять времени.
— Куда идти?
К ней. Я советовал то, что считал разумным. Но бывают случаи, когда рассудительность вредна и осторожность неуместна.
— Скажи же мне, наконец, что случилось! — вскричал Фредерик.
— Сейчас узнаешь; идем, бежим.
Они вместе поспешили к Бернеретте.
— Поднимись один, — сказал Жерар, — а я быстро вернусь. — И он удалился.
Фредерик вошел в комнату. Ключ был в дверях, ставни закрыты.
— Бернеретта, — позвал он, — где вы?
Ответа не было.
Он двинулся вперед в потемках и при свете догорающего камина увидел свою подругу, сидящую перед ним на полу.
— Что с вами? — спросил он. — Что случилось?
Снова молчание.
Он подошел к ней и взял ее за руку.
— Встаньте же, — сказал он, — что вы тут делаете на полу?
Но едва он произнес эти слова, как в ужасе отступил. Рука, которую он держал, была холодна как лед, и к его ногам упало безжизненное тело.
В испуге он стал звать на помощь. В это время Жерар уже входил в сопровождении врача. Открыли окна, Бернеретту перенесли на кровать. Врач осмотрел больную, покачал головой и отдал распоряжения. Сомнений не было — по всем признакам, бедная девушка приняла яд. Но какой — этого врач не знал и тщетно старался угадать. Он начал с того, что пустил больной кровь. Фредерик поддерживал ее, обняв за плечи. Она открыла глаза, узнала его и поцеловала, потом снова впала в беспамятство. Вечером ее заставили выпить чашку кофе. Она пришла в себя, как будто пробудилась от сна. Ее стали расспрашивать, какой яд она приняла. Вначале она отказывалась отвечать, но врач настаивал, и она призналась. На медном подсвечнике, стоявшем на камине, были видны следы напильника. Бернеретта прибегла к этому ужасному средству, чтобы усилить действие слабой дозы опиума, так как аптекарь, к которому она обратилась, отказался дать ей более сильную дозу.
Только в конце второй недели можно было считать, что Бернеретта вне опа'сности. Она начала вставать с постели и могла уже чуть больше есть. Но здоровье ее было подорвано, и врач сказал, что она будет болеть всю жизнь.
Фредерик не покидал ее. Он еще не знал, что заставило ее искать смерти. Он удивлялся только, что ни одна живая душа не беспокоилась о ней. В самом деле, в течение двух недель никто не навестил ее — ни родные, ни знакомые. Возможно ли, чтобы ее новый любовник покинул ее в таком состоянии? Или его уход и был причиной отчаяния девушки? Оба предположения казались Фредерику одинаково неправдоподобными, а Бернеретта дала ему понять, что не хочет говорить об этом. Жестокие сомнения терзали Фредерика, его мучила затаенная ревность, но любовь и Жалость удерживали возле Бернеретты.
Несмотря на свои страдания, Бернеретта не скупилась на проявления самой нежной любви. Она была полна благодарности за те заботы, которые Фредерик ей расточал, и в его присутствии казалась веселее, чем когда‑либо. Только и веселость была какая‑то грустная, точно затуманенная страданием. Она прила гала все усилия, чтобы развлечь его и удержать возле себя. Если он уходил, она спрашивала, в котором часу он вернется. Она хотела, чтобы он обедал у ее изголовья, хотела, засыпая, держать его руку. Она рассказывала ему тысячи историй из своего прошлого, надеясь, что это рассеет его. Но как только речь заходила о настоящем и о поступке, чуть не стоившем ей жизни, — она замолкала. Никакие расспросы, никакие мольбы Фредерика не действовали. Если же он продолжал настаивать, она хмурилась и становилась печальной.
