Мы стали обсуждать, нельзя ли немного поддѣлать свидѣтельство; или, можетъ быть, лучше написать новое? Можно было бы написать что-нибудь въ родѣ того, что такой-то настройщикъ, Божьей милостью… а имя могло быть Леопольдъ вмѣсто Ларса. Кто могъ намъ помѣшалъ написать это?
— Ты можешь взять на себя написать это свидѣтельство? — спросилъ Фалькенбергъ.
— Да, это я могу.
Но тутъ мое несчастное куцое воображеніе сыграло со мной скверную штуку и испортило все дѣло. Настройщикъ ничего изъ себя не представлялъ, я предпочиталъ техника, генія, который совершилъ великія дѣла… у него была фабрика.
— Фабриканту не надо никакихъ свидѣтельствъ, — прервалъ меня Фалькенбергъ и не хотѣлъ меня больше слушать. — Нѣтъ, изъ этого ничего не выйдетъ.
Печальные и удрученные, мы пошли дальше и дошли до столба.
— Такъ ты не пойдешь туда? — спросилъ я.
— Иди самъ, — отвѣтилъ Фалькенбергъ съ раздраженіемъ. — Вотъ, бери свое тряпье!
Но едва мы прошли мимо столба, какъ Фалькеибергъ замедлилъ шаги и пробормоталъ:
— Досадно все-таки, что изъ этого ничего не выйдетъ. Такой хорошій случай.
— Мнѣ кажется, что ты просто могъ бы зайти къ нимъ въ гости. Ничего нѣтъ невозможнаго, что ты дѣйствительно приходишься имъ родственникомъ.
— Жалко, что я не узналъ, нѣтъ ли у него племянника въ Америкѣ.
— А ты, въ случаѣ надобности, развѣ сумѣлъ бы поговорить по-англійски?
— Молчи! — сказалъ Фалькенбергъ. — Заткни свою глотку! Не понимаю, чего ты тутъ ходишь и хвастаешь.
Онъ былъ очень нервенъ и золъ и снова зашагалъ впередъ. Но вдругъ онъ остановился и сказалъ:
— Рѣшено. Дай мнѣ твою трубку. Я ее не буду закуривать.
И мы повернули и пошли въ гору. Фалькенбергъ опять заважничалъ, размахивалъ трубкой и разсуждалъ относительно положенія усадьбы. Мнѣ стало немного досадно, что онъ шелъ такимъ бариномъ, а я тащилъ мѣшки, и я сказалъ:
— Такъ ты опять настройщикъ, что ли?
— Мнѣ кажется, что я доказалъ, что могу настраивать фортепіано, — отвѣтилъ онъ коротко. — Чего же тутъ спрашивать?
— Но представь себѣ, что барыня понимаетъ въ этомъ кое-что? И что она потомъ попробуетъ фортепіано?
Фалькенбергъ молчалъ, я видѣлъ, что онъ задумался. Мало-по-малу его спина согнулась и голова опустилась.
— Пожалуй, что это опасно. На, бери свою трубку, — сказалъ онъ. — Мы пойдемъ и спросимъ просто-напросто работы.
Случилось такъ, что мы могли быть полезны сейчасъ же, какъ только вошли во дворъ: ставили новый флагштокъ, людей было мало; мы взялись за дѣло и исполнили его съ блескомъ. Въ окошкахъ видно было много женскихъ лицъ.
— Капитанъ дома?
— Нѣтъ.
— А барыня?
Барыня вышла къ намъ. Она была бѣлокурая, высокая и ласковая, какъ молодой жеребенокъ. Она такъ мило отвѣтила намъ на нашъ поклонъ.
Есть ли какая-нибудь работа для насъ?
— Не знаю. Нѣтъ, кажется, что нѣтъ. Дѣло въ томъ, что моего мужа нѣтъ дома.
Мнѣ показалось, что ей было тяжело отказывать намъ, и я уже взялся за фуражку, чтобы не безпокоить ея. Но, повидимому, Фалькенбергъ показался ей нѣсколько страннымъ, такъ какъ онъ былъ хорошо одѣтъ, и у него былъ носильщикъ. Она посмотрѣла на него съ любопытствомъ и спросила.
— Какой работы вы ищите?
— Всякой работы, — отвѣтилъ Фалькенбергъ. — Мы можемъ строить заборы, рыть канавы, штукатурить.
— Теперь немного поздновато для такихъ работъ, — сказалъ одинъ изъ работниковъ, стоявшихъ у флагштока.
— Да, это правда, — подтвердила барыня. — Право, не знаю, но теперь обѣденное время, не хотите ли вы войти и пообѣдать? Чѣмъ Богъ послалъ?
— Спасибо за предложеніе! — отвѣтилъ Фалькенбергъ.
Меня глубоко огорчило, что онъ отвѣтилъ такимъ неизящнымъ образомъ, и что онъ осрамилъ насъ. Тутъ я могъ бы отличиться.
— Mille grâces, madame, vous êtes trop aimable! — сказалъ я на благородномъ языкѣ и снялъ фуражку.
Она обернулась и посмотрѣла на меня во всѣ глаза. Ея удивленіе было комично.
Насъ посадили въ кухнѣ и дали намъ отличный обѣдъ. Барыня ушла въ комнаты. Когда мы поѣли и собрались уже уходить, она снова вышла въ кухню. Фалькенбергъ опять подбодрился и рѣшилъ злоупотребить ея любезностью: онъ предложилъ ей настроить фортепіано.
— Вы и это умѣете? — спросила она и посмотрѣла на него съ удивленіемъ.
— Да, я умѣю. Я настраивалъ въ сосѣдней усадьбѣ.
— У меня рояль. Мнѣ очень хотѣлось бы…
— Вы можете быть спокойны.
— Есть у васъ…?
— У меня нѣтъ свидѣтельства. Я никогда не просилъ свидѣтельства. Но вы сами услышите.
— Ну да, ну да, пожалуйста.
Она пошла впередъ, а онъ послѣдовалъ за ней. Когда растворилась дверь, то я увидалъ комнату, увѣшанную картинами.
Служанки бѣгали взадъ и впередъ по кухнѣ и поглядывали на меня, чужого человѣка; одна изъ нихъ была очень хорошенькая. Я сидѣлъ и радовался, что выбрился какъ разъ въ этотъ день.
Прошло минутъ десять, и Фалькенбергъ началъ настраивать. Барыня опять вышла въ кухню и сказала
— А вы умѣете говорить по-французски? Это болѣе, нежели я умѣю.
Слава Богу, на этомъ дѣло и кончилось. А то и мнѣ пришлось бы главнымъ образомъ вертѣться вокругъ, «яичницы», и «ищите женщину», и «государство, это — я»…
— Вашъ товарищъ показалъ мнѣ свой аттестатъ, — сказала барыня. — Вы, оказывается, хорошіе рабочіе. Я не знаю — я могла бы телеграфировать мужу и спросить, нѣтъ ли у насъ какой-нибудь работы для васъ.
Я хотѣлъ благодаритъ ее, но не могъ произнести ни слова, — я глоталъ слезы.
Неврастенія.
Потомъ я бродилъ по двору и по полямъ; все было въ порядкѣ, все было убрано. Я не видѣлъ для насъ нигдѣ никакой работы. Это были, навѣрное, богатые люди.
Такъ какъ день клонился къ вечеру, а Фалькенбергъ все еще настраивалъ рояль, то я ушелъ со двора, чтобы меня опять не пригласили на ужинъ. Луна сіяла и звѣзды ярко горѣли на небѣ, но я предпочиталъ пробираться по темному лѣсу и забрался въ самую гущу, гдѣ было совсѣмъ темно. Да, тамъ было и пріятнѣе всего. Какъ воздухъ тихъ и какой покой царитъ на землѣ! Стало холодно, земля покрылась инеемъ. То тутъ, то тамъ раздается легкій трескъ, пискнула полевая мышь, ворона пролетѣла надъ верхушками деревьевъ, — и опять наступила мертвая тишина. Видѣлъ ли ты когда-нибудь во всю свою жизнь такіе свѣтлые волосы? Конечно, нѣтъ! Она великолѣпна съ головы до ногъ! Ротъ у нея прелестный, а волосы отливаютъ золотомъ. Счастливъ, кто могъ бы вытащитъ изъ своего мѣшка діадему и подарить ее ей! Я отыщу блѣднорозовую раковину, вырѣжу изъ нея ноготь, и тогда я подарю ей трубку, чтобъ она дала ее мужу. Это я сдѣлаю…
На дворѣ я встрѣтилъ Фалькенберга, который прошепталъ мнѣ однимъ духомъ:
— Она получила отвѣть отъ мужа: мы можемъ рубить деревья въ лѣсу. Привыкъ ли ты къ этой работѣ?
— Да.
— Такъ иди въ кухню. Она тебя спрашивала.
Я вошелъ въ кухню, и барыня сказала мнѣ:
— Куда вы пропали? пожалуйста, идите ужинать. Вы уже поужинали? Гдѣ?
— У насъ есть съ собой провизія.
— Это совсѣмъ лишнее. Можетъ быть, вы выпьете чаю? И чаю не хотите?… Я получила отвѣтъ отъ моего мужа. Вы умѣете рубить деревья? Вотъ это хорошо. Вотъ посмотрите: «Нужны два дровосѣка». Петръ покажетъ отмѣченный лѣсъ…
Боже! — она стояла совсѣмъ рядомъ со мной и показывала на телеграмму. Ея дыханіе благоухало, какъ у молодой дѣвушки.
Мы въ лѣсу. Петръ, одинъ изъ работниковъ, показалъ намъ сюда дорогу.
Когда мы поговорили съ Фалькенбергомъ, то оказалось, что онъ вовсе не считалъ себя особенно обязаннымъ барынѣ за то, что она достала намъ работу. — Есть чего благодарить, — говорилъ онъ, — теперь дорогое рабочее время. — Оказалось также, что Фалькенбергъ былъ довольно посредственнымъ дровосѣкомъ. Въ этомъ отношеніи у меня было больше опыта, и я, въ случаѣ необходимости, могъ руководить работой. Фалькенбергъ на это согласился.
Но тутъ я сталъ возиться съ однимъ изобрѣтеніемъ.
Тотъ способъ, который примѣняли къ рубкѣ деревьевъ, былъ очень несовершененъ; и я рѣшилъ придумать такой аппаратъ, который облегчилъ бы работу дровосѣкамъ и далъ бы возможность перепиливать стволъ ближе къ корню. Я началъ набрасывать отдѣльныя части такой машины. «Вотъ видишь, тебѣ удастся изобрѣсти аппаратъ!» думалъ я. Это сдѣлаетъ мое имя извѣстнымъ.
Одинъ день шелъ за другимъ. Мы рубили деревья въ девять дюймовъ, обрубали у стволовъ вѣтви и очищали кору. Намъ жилось хорошо и спокойно. Мы брали съ собой въ лѣсъ холодной провизіи и кофе, а вечеромъ намъ давали дома горячій ужинъ. По вечерамъ мы мылись и прихорашивались, чтобы отличаться отъ дворовыхъ работниковъ, и сидѣли въ кухнѣ, гдѣ была большая заженная лампа и три служанки. Фалькенбергъ влюбился въ Эмму.
Отъ времени до времени до васъ доносились звуки рояля изъ комнатъ; отъ времени до времени барыня выходила къ намъ, все такая же дѣвственно-юная, все такая же ласковая. — Какъ сегодня было въ лѣсу? — спрашивала она. — Не видѣли ли вы медвѣдя? — А разъ вечеромъ она поблагодарила Фалькенберга за то, что онъ такъ хорошо настроилъ рояль. Что, въ самомъ дѣлѣ? Загорѣлое лицо Фалькенберга стало красивымъ отъ радости, а я готовъ былъ гордиться своимъ товарищемъ, когда онъ скромно отвѣтилъ: Да, мнѣ самому показалось, что рояль сталъ немного лучше.
