— Осмелюсь полагать, что, поскольку о Санэката передают, будто его святилище отражается в ручье Омовения рук, а святилище Хасимото расположено тоже вблизи воды, — оно посвящено Санэката. Мне говорили, что сложенные Есимидзу-но-касё[116] стихи:
Луну воспевавший,
Взора с цветов не сводивший,
Изящества полный,
Он здесь —
Древний певец Аривара! —
воспевают святилище Ивамото, однако, смею заметить, вы осведомлены об этом несравненно более нашего.
Его любезность показалась мне трогательной.
Коноэ, приближенная императрицы Имадэгава,[117] поэтесса, множество стихов которой вошло в стихотворные сборники, в дни своей молодости слагала обычно стострофные песни. Одну из них, написанную над потоком перед двумя святилищами, она поднесла служителям. Коноэ пользуется славой поистине блестящей поэтессы, многие ее песни и теперь на устах у людей. Она была человеком, изумительно тонко писавшим китайские стихи и предисловия к стихотворениям.
Жил в Цукуси[118] некий судейский чиновник. Главным лекарством от всех недугов он считал редьку и поэтому каждое утро съедал по две печеные редьки и тем обеспечил себе долголетие.
Однажды, выбрав момент, когда в доме чиновника не было ни души, на усадьбу напали супостаты и окружили ее со всех сторон. Но тут из дома вышли два воина и, беззаветно сражаясь, прогнали всех прочь.
Хозяин, очень этому удивившись, спросил:
— О люди! Обычно вас не было здесь видно, но вы изволили так сражаться за меня! Кто вы такие?
— Мы редьки, в которые вы верили многие годы и вкушали каждое утро, — ответили они и исчезли.
Творились ведь и такие благодеяния, когда человек глубоко веровал.
«Высокомудрый из храма на горе Сёся»[119] благодаря добродетельному усердию в чтении священной книги «Цветок Закона» достиг чистоты в шести корнях суеты. Однажды, путешествуя, он остановился на ночлег, и тут в клокотании бобов, что варились на огне от пылающих бобовых стручков, ему послышался жалобный писк: «О стручки! Вы же не чужие нам! Как ужасно вы поступаете, что с таким ожесточением кипятите нас!»
В ответ раздалось шипение и потрескивание горящих бобовых стручков: «Разве мы по своей воле делаем это? Ах, как это невыносимо — сгорать в огне, но что мы можем поделать! Не сердитесь так на нас!»
На высочайших развлечениях в зале Сэйсёдо в годы Гэнъо, когда была утеряна лютня гэндзё, министр Кикутэй решил сыграть на лютне бокуба.[120] Заняв место, он прежде всего ощупал колки инструмента, и тут один из них выпал. Вынув из-за пазухи рисовый клей, вельможа смазал им колок, и, пока шла церемония подношения богам, клей просох и помеха была устранена.
Был ли здесь какой-нибудь злой умысел? Говорят, что кто-то, облаченный в кикукадзуки,[121] из числа приглашенных, взял инструмент в руки, уронил его, а потом тихонько положил на прежнее место.
Когда мы слышим чье-либо имя, мы тотчас же рисуем в своем воображении черты человека, но едва лишь нам случится увидеть его, как оказывается, что лицо этого человека совсем не таково, каким оно нам представлялось. И, слушая древние повествования, мы воображаем, что дома наших современников напоминают, наверное, те, что описаны там, а героев повестей сравниваем с людьми, окружающими нас ныне. Всякий ли представляет это именно так?
И еще — в каких-то определенных случаях мне начинает казаться, что и людские речи, что я слышу теперь, и картины, что проплывают перед моими глазами, и чувства, что испытываю сейчас, — все это когда-то уже было; когда — не могу вспомнить, но ощущение такое, что было наверняка.
Только ли мне так кажется?
То, что неприятно:
множество утвари возле себя;
множество кисточек в тушечнице;
множество будд в домашнем алтаре;
множество камней, травы и деревьев в садике;
множество детей в доме;
многословие при встрече;
когда в молитвенных книгах много понаписано о собственных благих деяниях.
Много, а взору не претит:
книги в книжном ящике;
мусор в мусорнице.
Может быть, это потому, что правда никому не интересна, но из того, что рассказывают в этом мире, большая часть — ложь. Сверх того, что было на самом деле, люди рассказывают всякую всячину, а уж ежели с тех пор прошли месяцы и годы, да и было это в дальних местах, то тем более приплетают что кому заблагорассудится. Ну а если запишут все это на бумаге, то подобный рассказ не подвергается сомнению.
О выдающихся успехах какого-нибудь мастера своего дела невежды, которые ничего в этом деле не смыслят, говорят с неумеренным восхищением, как о чем-то священном, но знатоки им не верят ни на грош. Увиденное всегда отличается от того, что мы о нем слышали.
Если человек тараторит что ему заблагорассудится, не задумываясь о том, что его тут же могут обличить сидящие рядом, тогда сразу понимаешь, что он заврался. Бывает, что сам человек сознает, что это неправдоподобно, однако, самодовольно задрав нос, рассказывает все в точности так, как слышал от других. Тогда нельзя сказать, что он врет. Опаснее же всего такая ложь, которую излагают правдоподобно, то тут, то там запинаясь, делая вид, что и сами точно не знают всего, и в то же время тонко сводя концы с концами.
Тому, кто врет, чтобы похвастаться, люди особенно не перечат. Если ложь интересно послушать всем присутствующим, то один человек, пусть даже он заявит: «Нет, такого не было!» — ничего не добьется. Когда же он станет слушать молча, его могут даже в очевидца превратить, и рассказ получится правдоподобным.
В общем, как ни смотри, этот мир полон лжи. Поэтому никогда не ошибешься лишь в том случае, если веришь только тому, что обычно, что из ряда вон не выходит.
Рассказы низкородных людей особенно насыщены поражающими слух происшествиями. Мудрый человек удивительных историй не рассказывает. Но, хоть и говорится так, не следует заодно не верить и в чудесные деяния будд и богов, и в жития перевоплотившихся.[122] Поэтому нельзя, делая вид, что все это считаешь правдоподобным, ничему не верить и, сомневаясь в услышанном, смеяться надо всем на том лишь основании, что безотказно верить мирской лжи — глупо, а заявлять, что такого не могло быть, — бесполезно.
Подобно суетящимся муравьям, люди спешат на восток и на запад, бегут на север и юг. Есть среди них и высокородные и подлые, есть и старые и молодые, есть места, куда они уходят, и дома, в которые возвращаются. По вечерам они засыпают, по утрам встают. Чем они занимаются? Они никогда не насытятся в желании жить и в жажде доходов. Чего они ждут, ублажая свою плоть? Ведь наверняка грядет лишь старость и смерть. Приход их близок и не задержится ни на миг. Какая же радость в их ожидании? Заблудшие не боятся этого, в безумной страсти к славе и доходам они не оглядываются на приближение конечной точки жизненного пути. А глупые люди, видя приход смерти, падают духом.
И все потому, что, полагая, будто жизнь их вечна, они не знают закона изменчивости.
Что переживает человек, пребывающий в уединении? Жить в полном одиночестве, не увлекаясь ничем, лучше всего.
Если ты живешь в миру, то сердце твое, увлеченное прахом суетных забот, легко впадает в заблуждение; если ты смешался с толпой, то даже речь твоя, подлаживаясь под слушателей, не отражает того, что лежит на душе, — ты угождаешь одному, ссоришься с другим, то злишься, то ликуешь.
Но и в этих твоих чувствах нет постоянства; в твоем сердце сама собой возникает расчетливость, и ты беспрестанно думаешь о прибылях и убытках. Заблуждения твои выливаются в пьянство. Пьяным ты погружаешься в грезы. Люди все таковы: они бегут, суетятся, делаются рассеянными, забывают об Учении.
Если даже ты не познал еще истинного Пути, все равно порви узы, что связывают тебя с миром, усмири плоть, не касайся суетных занятий, умиротвори душу — и тогда ты сможешь сказать, что на какой-то миг достиг блаженства.
Кстати, и в «Великом созерцании»[123] сказано: «Порви все узы, что связывают делами, знакомствами, интересами, учением».
В домах знатных и процветающих тоже бывают свои печали и свои радости. Много людей приходит к ним с соболезнованием или поздравлениями, но чтобы среди этих людей замешался монах, чтобы он тоже стоял у ворот и ждал приглашения войти, — это, по-моему, не годится. И пусть даже причина кажется достаточной, монаху лучше всего быть подальше от мирян.
В этом мире много вещей, о которых люди ныне спрашивают и болтают при встрече. Я не возьму в толк, как это человек, которому до этих вещей никакого дела не должно быть, бывает великолепно осведомлен обо всех тонкостях, рассказывает другим — и его слушают, сами спрашивают и внимательно выслушивают ответы.
