LXXIII
В этом мире много вещей, о которых люди ныне спрашивают и болтают при встрече. Я не возьму в толк, как это человек, которому до этих вещей никакого дела не должно быть, бывает великолепно осведомлен обо всех тонкостях, рассказывает другим — и его слушают, сами спрашивают и внимательно выслушивают ответы.
В особенности монахи, что живут в окрестностях селений, — они выпытывают о делах мирян, как о своих собственных, и судачат так, что только диву даешься, откуда бы им все это знать.
И еще не приемлю я тех, кто распространяет всякого рода диковинные новости. Мне по душе человек, который не знает даже того, что для всех стало старо.
Когда в компании появляется новый человек, то для приятелей, с полуслова понимающих все, о чем здесь говорится, — намеки, какие-то имена и т. д., - перебрасываться недомолвками, смеяться, встретившись глазами друг с другом, и тем ставить в тупик новичка, не понимающего, в чем дело, есть, безусловно, занятие людей невежественных и низких.
В любом деле лучше делать вид, будто ты в нем несведущ. Разве благородный человек станет выпячивать свои знания, даже когда он действительно знает свое дело? С выражением глубочайших познаний во всех науках поучают других лишь те, кто приехал из деревенской глуши.
Слов нет, встречаются и среди них люди стеснительные, однако весь их вид, говорящий об убеждении в собственном превосходстве, действует отталкивающе.
Быть немногословным в вопросах, в которых прекрасно разбираешься, не открывать рта, когда тебя не спрашивают, — это чудесно.
Всякому человеку нравится лишь то занятие, от которого он далек. Так, монах стремится к ратному делу, а дикарь, делая вид, будто не знает, как согнуть лук, корчит из себя знатока буддийских законов, слагает стихотворные цепочки рэнга[124] и увлекается музыкой.
Однако люди неизменно презирают его за это больше, нежели на нерадение к собственному его делу. Многим не только среди монахов, но и среди придворных, приближенных императора и даже самых высокопоставленных вельмож нравится воинское ремесло.
Славу храброго воина заслужить трудно, даже если в ста сражениях ты одержишь сто побед, потому что нет на свете человека, который не стал бы храбрецом, когда он разбивает противника, пользуясь своим везением. Но достигнуть славы можно лишь после того, как поломаешь в битве меч, истратишь все стрелы и в конце концов, не покорившись врагу, без колебаний примешь смерть. Пока ты жив, похваляться воинской доблестью не следует.
Война — это занятие, чуждое людям и близкое диким зверям и птицам; тот, кто ратником не родился, напрасно увлекается этим занятием.
Когда неумело написанные картины или иероглифы на складных ширмах или раздвижных перегородках неприятны на взгляд, то и о хозяине дома держишься невысокого мнения. Вообще, конечно, духовное убожество владельца отражается и в той утвари, которая ему принадлежит. Отсюда отнюдь не следует, что нужно держать такие уж хорошие вещи! Я говорю о том, что люди чрезмерно увлекаются или изготовлением низкосортных, некрасивых вещей, заявляя, будто делают их потому, что они не ломаются, или приделыванием к вещам различных совершенно ненужных безделушек, заявляя, что вещи станут от этого занятными.
Старинная вещь хороша тем, что она не бросается в глаза, недорога и добротно сделана.
Когда кто-то сказал, что обложки из тонкого шелка неудобны тем, что быстро портятся, Тонъа[125] заметил в ответ:
— Тонкий шелк становится особенно привлекательным после того, как края его растреплются, а свиток, украшенный перламутром, — когда ракушки осыпятся.
С тех пор я стал считать его человеком очень тонкого вкуса.
В ответ на слова о том, что-де неприятно смотреть на многотомное произведение, если оно не подобрано в одинаковых переплетах, Кою-содзу[126] сказал:
— Стремление всенепременно подбирать предметы воедино есть занятие невежд. Гораздо лучше, если они разрознены.
Эта мысль кажется мне великолепной. Вообще, что ни возьми, собирать части в единое целое нехорошо. Интересно, когда что-либо не закончено и так оставлено, — это вызывает ощущение долговечности жизни. Один человек сказал как-то:
— Даже при строительстве императорского дворца одно место специально оставили незаконченным.
В буддийских и иных сочинениях, написанных древними мудрецами, тоже очень много недостающих глав и разделов.
Когда господин Левый министр Тикурин-ин-но-нюдо[127] мог безо всяких помех стать первым министром, он изволил заявить:
— Что тут за невидаль! Постом Левого министра я и ограничусь, — и с теми словами ушел в монастырь.
Левый министр Тоин, восхищенный этим поступком, тоже отказался от мечты стать премьер-министром. Как говорится, произошло «раскаянье вознесшегося дракона».
Луна, став полной, идет на ущерб; дело, достигнув расцвета, приходит в упадок. Все, что доходит до предела, приближается к разрушению — таков закон.
Когда Хоккэн-сандзо[128] прибыл в Индию, то, увидев там однажды веер, изготовленный на его родине, он затосковал, в недуге слег и все хотел отведать китайских кушаний.
Услыхав эту историю, один человек воскликнул:
— И такой великий человек, живя в чужой стране, показал свое слабодушие!
Кою-содзу возразил на это:
— О, это мягкий, чувствительный знаток Трех частей канона!
Это замечание показалось мне очень трогательным, непохожим на то, что его сделал законоучитель.
Ежели нет в человеке смирения, то он не может не быть обманщиком. Однако отчего же нет людей прямодушных от природы? Человек, лишенный смирения, обычно испытывает зависть, видя мудрость другого. Часто последний дурак смотрит на мудрого человека с ненавистью. «Оттого что не может получить великой награды, — поносит он мудрого, — не приемлет этот мудрец мелких выгод, хочет притворством добиться славы!»
Такие насмешки появляются потому, что сам дурак по складу характера совершенно не похож на мудреца. И свойство крайней глупости, присущее этому человеку, измениться не может. Вот потому-то он всеми правдами и неправдами стремится получить хоть самую малую выгоду.
Подражать глупцу нельзя ни в коем случае. Если, уподобляясь помешанному, человек побежит по дороге, — это помешанный. Если, уподобляясь злодею, он убивает другого человека, — это злодей. Подражающий скакуну сродни скакуну, подражающий Шуню — последователь Шуня.[129] И тот, кто, пусть даже обманом, стремится быть похожим на мудреца, должен называться мудрецом.
Корэцугу-но-тюнагон[130] был щедро наделен талантом воспевания ветра и луны. Всю жизнь он хранил чистоту и читал сутры. А жил он вместе с храмовым монахом Энъи-содзё.[131] В годы Бумпо,[132] когда храм Миидэра сгорел, Корэцугу сказал монаху:
— Прежде, обращаясь к вам, мы говорили «храмовый монах». Но так как храма не стало, отныне мы будем называть вас просто монахом!
Очень остроумное замечание!
Поить вином простолюдина — дело, требующее большой осторожности. Один мужчина, живший в Удзи, знался с неким Гукакубо — священником из столицы. Священник этот был отшельником, человеком весьма изящным и привлекательным и доводился ему шурином, поэтому отношения между ними поддерживались самые сердечные. Однажды за бонзой в столицу был прислан конь и слуга. Гугакубо встретил слугу словами:
— Дорога предстоит дальняя. Прежде всего надо, чтобы ты пропустил разок, — и предложил ему сакэ.
Тот чарочку за чарочкой, чарочку за чарочкой выпил-таки изрядно. Потом он прицепил к поясу меч, что придало ему весьма бравый вид, приведший Гугакубо в хорошее расположение духа, и пустился в дорогу, сопровождая священнослужителя.
Где-то в районе Кобата[133] путники повстречали монаха из Нара, а с ним — большое число воинов. И тут наш провожатый бросился им наперерез и с возгласом:
— Подозрительно, что они делают в горах в такой поздний час? Стой! — выхватил из ножен меч.
Воины все, как один, тоже обнажили мечи и вложили в руки стрелы. Увидев это, Гугакубо умоляюще сложил руки:
— Извольте видеть, он же мертвецки пьян! Простите его великодушно, — после чего все посмеялись над ними и поехали дальше. Провожатый же, обернувшись к Гугакубо, гневно произнес:
— Однако же вы изволили вести себя крайне досадным образом. Я вовсе не пьян. Я желал прославить свое имя, а из-за вас мой меч оказался обнаженным всуе! — и в порыве безрассудства ударил священника мечом, а когда тот рухнул наземь, заорал: «Караул, разбойники!»
