Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

– Лучше тысячу раз умереть! – кричала Аполлина, ползая у его ног. – Но выслушайте меня, ради бога, вы еще успеете убить меня. Выслушайте же меня, друг мой! Выслушайте всю правду!

– Замолчишь ли ты, наглая?

– Видит бог, я невинна и это ваш грех, я ведь была чиста, пока не познакомилась с вами…

– Мерзавка!

– Я ведь была чиста, когда вы избрали меня в супруги, вы сами сгубили меня. Но слушайте: перед вашим отъездом вы попросили у меня свидания однажды вечером у меня на дому, и я согласилась. В девять часов раздается стук в дверь, я отворяю и принимаю в потемках; я была уверена, что это вы, мой Бертолен! Этот злой дух подражал вашему голосу и обманул меня. После долгой борьбы я пала, думая, что отдаюсь вам… Он взял меня силой!..

– Вы лжете, Аполлина!..

– Когда это чудовище наглумилось надо мною вволю, он сам вывел меня из моего заблуждения. При лунном свете я различила его черты, он был бледен, у него были рыжие волосы, рыжие бакенбарды, впалые глаза, он был высокого роста и одет во все черное.

– Аполлина, все это ложь!

– Друг мой, поверьте мне!

– Все это ложь!

– Клянусь вам вот этим распятием, памятью матери, которая слышит меня на небесах.

– Все это ложь!

– О, друг мой, поверьте мне!

– Ложь, ложь!

– Я ведь думала, что это я вам отдаю свою ласку, а вы еще так поносите меня!.. Это вы же меня погубили!..

– Ложь, ложь!

– Вы потеряли мое письмо: не иначе, как это какой-нибудь ваш приятель…

– Ложь, ложь!

– О, друг мой!

– Прочь с глаз моих!.. Ну, и поделом же тебе, простачок Бертолен, в пятьдесят лет изменить своим правилам – перестать ненавидеть женщин, чтобы ползать у ног продажной девки! Жестокий урок! Но что за низость! Подумать только!.. Вон, вон отсюда, или я растопчу тебя, как все эти фермуары. Прочь, не доводи меня до убийства! Вон отсюда, потаскуха, продажная тварь!!!

Аполлина хрипела на полу. Бертолен схватил ее за ноги, протащил по полу и выпихнул за дверь, а сам тут же уехал из Парижа.

Ничто так не ожесточает, как несправедливость, ничто не может заронить в сердце столько горечи и ненависти. Бертолен казался Аполлине неправым, Аполлина казалась Бертолену виновной, весь свет признал бы за ней вину. Достаточно несчастного стечения обстоятельств, чтобы любой невинный сделался виноватым. Люди настолько недальновидны, что в основе их суждений лежит лишь видимое, возможное. Преступления похожи на туго набитые тюки: судья определяет содержимое по обертке, а когда своим приговором он бракует его, запрещает к употреблению и велит бросить в море, – тюк этот при падении разбивается о скалу. Тогда все, что было скрыто, всплывает на поверхность воды и предстает в ярком свете; вздорность суда становится явной и вызывает горькую насмешку толпы, после чего судья закутывается в свою тогу и возвещает с потешной важностью жреца: я непогрешим!

Снедаемая смертельным горем, Аполлина постепенно худела и таяла день ото дня. Еще несколько месяцев тому назад такая красивая, теперь же осунувшаяся, изможденная, она выходила только, когда становилось совсем темно, как привидение, дабы избежать косых взглядов.

Соседи почли бы ее мертвой, если бы время от времени она не бренчала на расстроенном рояле, заменявшем ей стол, жалком осколке былой роскоши. Им даже запомнились две строфы, которые заунывно напевала Аполлина и которые, должно быть, особенно ей полюбились:

Строфы эти свидетельствуют об образе мыслей Аполлины и о том, что страдание и скорбь могут сломить чистейшую душу; кроткая, добрая, благочестивая, любящая, доверчивая, набожная, она теперь затаила горечь в сердце и яд на губах. Она возненавидела все, даже творца, от веры в которого она отреклась. Она мстила богу тем, что оставила его так же, как он оставил ее. Тому, с кем судьба так жестоко обошлась, остается только дьявольская усмешка на искривленных презрением губах, все сущее внушает ему жалость и вызывает в нем отвращение; чем предмет священнее и выше, чем более всеми чтим, тем большую радость черпает он в его унижении и попрании. В богохульстве страдалец находит какое-то горькое сладострастие.

Беременность Аполлины близилась к концу, а нищета становилась все безысходней. Первые восемь месяцев ее еще поддерживала та небольшая сумма, которую ей прислал Бертолен. Теперь у нее уже ничего не осталось. По вечерам она ходила рвать сорняки по обочинам пустынных дорог, но этот подножный корм, столь неподходивший ее нежной натуре, так ослабил ее, что к концу девятого месяца она уже была не в силах спуститься по лестнице. Такое воздержание, можно сказать полное, довело ее до обмороков и постоянных головных болей; временами она теряла рассудок. Бред ее был мрачен. Ее мучили жестокие рези в животе и нередко у нее случались припадки падучей. Уже два дня у нее куска во рту не было, а теперь вот начались родовые схватки. Растянувшись на убогом ложе, терзаемая голодом, она грызла свиную кожу старинного переплета, лишившаяся рассудка, изможденная…

Ее мрачное безумие встрепенулось вновь, когда она увидела ребенка, и это придало ей силы: поднявшись на ноги, она то целовала, то колотила его; она совала ему свои пустые груди, она швыряла его на пол, а потом, плача, бросалась его обнимать.

Наконец, обернув его холстиной и зажав под мышкой, как сверток, она поплелась вниз по лестнице, едва передвигая ноги.

Было темно.

Около двух часов после полуночи Эрман Бузембаум, винодел из Вожирара, отправился на рынок. Он проезжал по улице Дюфур, взгромоздившись на свою повозку и насвистывая веселую песенку. Возле одного из грязных и глухих переулочков, ответвлявшихся от улицы, он вдруг услышал плач младенца. Винодел перестает свистеть, что-то выкрикивает на провансальский лад и прислушивается. Плач продолжается и как будто исходит из соседней канавы. Он спрыгивает на землю, прикладывает ухо к отверстию сточного люка и испуганно пятится назад.

Он тут же бежит известить охрану тюрьмы Аббе о необыкновенном происшествии. Комиссар случайно оказался на месте: он выговаривал двум девицам легкого поведения, задержанным за то, что они пырнули ножом своего клиента. Он тотчас же возглавил патруль, а Эрман Бузембаум показывал дорогу несшему фонарь капралу. Когда они прибежали к канаве, все было тихо и слышалось только журчанье стекавшей воды. Солдат, большой насмешник, начал уже язвить, что Бузембауму все это почудилось со страху, а представитель власти с перевязью через плечо готов был ругать незадачливого простака за то, что тот заставил его понапрасну прогуляться. Но тут плач возобновился с новой силой и еще громче, патрули вздрогнули, а у капуцинок зазвонили в колокола. Капрал, который нес фонарь, осветил сточную канаву и, нагнувшись, увидел засунутый с краю белый сверточек, из которого доносился жалобный писк. Один из сторожей приподнял его штыком и выволок наружу.

Тогда Бузембаум и комиссар, подобно дочери фараона,[80] развернули холстину и обнаружили новорожденного младенца.

– Боже милостивый! Право же, этот новобранец ловко открутился от высшей кары! – воскликнул караульный.

– Бедное ты мое дитятко! – растроганно твердил старик Бузембаум.

– Да, вот пример, когда для детей действительно несчастье иметь родителей, – сказал смазливый капрал.

– Господа, – изрек тогда проницательный комиссар, став в позу калифа, – совершено преступление. Произведем расследование. – И он принялся осматривать младенца, на теле которого, однако, не оказалось никаких серьезных повреждений.

К вящей радости армейских после основательного обследования, достойного того, чтобы его утвердила сама академия, он был большинством голосов признан мужеского или среднего пола; довольная улыбка скользнула по губам Бузембаума.

– Куда же вы денете малыша? – спросил он комиссара. – У меня, как нарочно, хозяйка на сносях, да вот три раза подряд все мертвые рождались, так она убивается, что детей нет. Кабы вы мне его препоручили, я бы мигом его домой отнес, вот бы ей утешенье было. Мы бы его на место сына взяли.

Но когда он брал ребенка, чтобы сесть с ним в повозку, тот внезапно вытянулся и тут же испустил дух. Комиссар заметил тогда капельки крови и, приблизив фонарь, обнаружил, что следы тянутся вдоль по улице, и приказал отряду следовать за собой. Капли эти, хоть и на большом расстоянии друг от друга, навели их на верный след. Дойдя до улицы Берьер, они исчезли, чтобы вновь появиться на улочке, примыкающей к Вье-Коломбье, и таким образом, продолжая свой путь, шествие достигло улицы Кассет, на которой тоже были заметны пятнышки крови. Наконец, они привели их к какому-то подъезду.