Макс Фриш - Синяя борода

— Кем же она была?

— Иной раз мы только разговаривали.

— И за это вы потом оставляли ей чек...

— Я, конечно, задавался вопросом, каким образом Розалинда может все это оплачивать — хорошую квар­тиру, лососину, шампанское, известно, сколько все это стоит, и все эти книги, которые лежали у нее на кровати, и прочее.

— Что это были за книги?

— Я не такой уж интеллектуал.

— Вы считали Розалинду интеллектуалкой?

— Да, я бы так сказал.

— Относительно книг, которые лежали на кровати: у вас, господин Штоккер, было впечатление, что Роза­линда Ц. читала эти книги, или они лежали просто так, для создания атмосферы?

— Я не понимаю вопроса...

— Почему книги лежали на кровати?

— Я тоже задавался этим вопросом.

— А о чем вы с ней разговаривали, господин Шток­кер?

— О людях и вообще.

— Например, о господине докторе Феликсе Шааде?

— Нет.

— Никогда не упоминали?

— Я знал, что есть такой господин — доктор Шаад.

Попадаются свидетели, от которых никакого толка:

— Разве Розалинда Ц. выдавала себя за венгерку или вы просто считали, господин Шпицер, что дочь валлийца и уроженки Аппенцеля не может быть такой очаровательной?

— У меня в этом отношении нет никаких пред­рассудков.

— Знакомы ли вы с настоящими венгерками?

— Пожалуй, нет.

— Еще вопрос, господин Шпицер: пользуясь ван­ной, не замечали ли вы галстука — галстука, принадле­жащего какому-то другому господину?

— Нет.

— И в прихожей тоже не видели?

— Нет.

— Вы знали о существовании господина доктора Шаада?

— Я думал, его зовут Цогг.

Ничего другого не остается, кроме бильярда. Конечно, я испробовал и кино, но редко досиживал до конца се­анса: не выношу сцен насилия.

— Вы тоже сказали бы, что обвиняемый и мухи не обидит?

Через тринадцать недель после оправдательного при­говора я уже почти не волнуюсь, когда вижу, как проку­рор вяло поднимает руку, прося разрешения задать новый вопрос свидетелю, — ему приходится ждать, пока я ударю по шару, и, если попаду, ждать, пока я обойду стол и, неторопливо изучив расположение шаров (к со­жалению, опять придется бить из-за спины), снова ударю кием.

— Когда ваша сестра была замужем за Феликсом Шаадом, вы, значит, часто видели ее с заплаканными глазами?

— Да.

— Верно ли утверждение, господин Цогг, что Розалинда была мягкой и покладистой женщиной, готовой все снести от мужчины, если она его любит?

— Она умела быть покладистой.

— Когда вы видели ее заплаканные глаза, господин Цогг, вам не приходило в голову, что обвиняемый причи­нял Розалинде, вашей сестре, физические или мораль­ные страдания?

Свидетель задумывается.

— Разве Розалинда никогда не рассказывала, что господин доктор Шаад болезненно ревнив, что он с тру­дом сдерживает себя, если она с кем-нибудь танцует, что он устраивает сцены, если она целый вечер проводит неизвестно где?

Моя сестра была очень скрытной.

Не следует вести никаких записей — в один прекрасный день тебя могут арестовать по ложному подозрению, и тогда прокурор зачитает:

— «Она мразь, мразь, даже если иной раз и не врет, а мразь не задушишь».

Свидетелям защиты нелегко:

— Господин Шаад спас мне жизнь.

— Каким образом?

— Не как врач... Я видел, как он кормит лебедей, и заговорил с ним, не будучи знаком. Я тогда еще учился в школе. Была суббота, я это помню, потому что потом у нас было общее собрание.

— Дождь шел в тот. день?

— Нет.

— А может, снег?

— Нет.

— Значит, это было не восьмого февраля.

— Да я этого и не говорил...

— Вам известно, господин Росси, что ложные пока­зания караются тюремным заключением, в тяжких случаях — сроком до пяти лет, а сейчас это и был бы тяжкий случай: речь идет об алиби обвиняемого.

— Я и говорю только правду.

— Каким же образом господин Шаад спас вам жизнь?

— Могу только сказать, что вовсе не ждал этого, когда заговорил с незнакомым господином. Дождешься такого от взрослых! Это был первый человек, который не делал вид, будто знает все лучше всех.

— Господин Шаад вам представился?

— Он слушал меня.

— И таким образом спас вам жизнь...

— Да.

— Кормя лебедей...

— Если можно так выразиться.

— Господин Росси, речь идет об очень серьезном деле.

— Этот господин заметил, какое у меня настроение, и вдруг спросил, как я собираюсь покончить с собой.

А ведь я ничего не говорил о себе. Просто плел всякую чушь. Сейчас я уже не помню точно, почему тогда хотел покончить с собой. Господин Шаад говорил очень по-деловому. Не читал никакой морали.. Говорил о чисто технических деталях.

— Относительно самоубийства?

— Да.

— Что же он вам говорил?

— Если бы я только помнил...

— Именно этот разговор у озера, господин Рос­си, как вы считаете, и спас вам, тогда еще ученику, жизнь?

— Господин Шаад, может быть, об этом и не по­дозревает.

Иной раз и сам обвиняемый узнает что-то новое.

— Вы художник-график?

— Дизайнер.

— Вы знали обвиняемого?

— Я и сейчас его знаю.

— Вы были друзьями, когда Розалинда, ваша тог­дашняя супруга, вступила в тайную связь с господином доктором Шаадом в Цюрихе?

— Да.

— Вы были друзьями...

— Мы вместе гуляли по окрестностям.

— Верно ли, господин Швандер, что во время одной из прогулок обвиняемый попытался откровенно погово­рить с вами о вашем браке, но вы попросту не захотели его слушать. Это было на Альбисе под Цюрихом, так утверждает господин Шаад, и вы с ним три часа просиде­ли тогда в гостинице, но вы так и не пожелали ничего слушать, господин Швандер, о его связи с Розалиндой. Это верно?

— Припоминаю...

— Почему вы не хотели выслушать его?

— Я знал о другой тогдашней связи Розалинды, но мне казалось, что Феликс ничего об этом не знает, и не хотелось говорить о моем браке, это верно.

Прокурор нашел еще одну мою запись и увидел в ней новую патологию:

«Я смотрю, например, как она чистит спаржу, мы о чем-то разговариваем, как вдруг я начинаю пересчиты­вать очищенные тугие стебли на кухонном столе — их двадцать четыре, я, конечно, ничего не говорю, но ду­маю: одного не хватает!»

Сколько кессонов на потолке в зале суда? Мне кажется, тридцать шесть. Зал продолговатый. Это зна­чит четырежды девять? Попробую еще раз подсчитать: их сорок пять. Квадратные они или ромбовидные? Пожа­луй, квадратные. И балки крашеные, это я помню, сам же потолок белый. Или наоборот? Посудине висела монументальная люстра. Я знаю: когда в окна бьют лучи солнца, ее даже не замечаешь; лишь при дождливой погоде она торжественно разливает свой свет. Сколько рожков у этой люстры? Они вроде бы медные. Признать­ся откровенно: точно я не знаю! Хотя я и просидел там по меньшей мере сто часов, скрестив руки на груди, уставившись в потолок, в то время как мои супруги давали показания.

— Вы фрау профессор Йетцер?

— Я не профессор.

— Значит, фрау Йетцер...

— Да, пожалуйста.

— Баше имя?

— Хелена Матильда.

— Ваша девичья фамилия Кнухель?

— Я домашняя хозяйка.

— Вы были первой супругой обвиняемого, фрау Йетцер, прошло много времени, и вы, конечно, не обяза­ны давать показания, если не помните...

Если по лицу обвиняемого видно, что он растроган, и если он не сидит, бесстрастно скрестив руки на груди, но весь вид его выражает сочувствие и согласие еще до того, как свидетельница начала отвечать, — это произво­дит благоприятное впечатление.

— Вы поняли вопрос, фрау Йетцер?

— Мы оба были очень молоды.

— Феликс Шаад никогда вас не бил, не угрожал физической расправой, он выносил мусор, уходя на работу, в воскресенье мыл посуду и так далее... Что вы еще помните, фрау Йетцер?

— У нас было мало денег.

— Я спрашиваю об особых происшествиях.

— Феликс работал ассистентом.

— У вас было мало денег...

— Очень мало.

— А что еще вы помните?

— Мы много бродили по окрестностям.

— У вас не бывало впечатления, фрау Йетцер, что Феликс Шаад страдал болезненной ревностью, хотя, как правило, обуздывал себя? Я хочу сказать: даже когда у него не было повода к ревности.

— У него не было для этого поводов.

— Вы много бродили по окрестностям...

— Летом с палаткой.

— Вы оба любили природу...

— Зимой мы бегали на длинные дистанции.

— Почему же дело дошло до развода?

— Я думаю, мы оба разочаровались.

— А почему?

— У меня это тоже был первый брак.

— Позднее вы снова вышли замуж, госпожа Йетцер, стали матерью трех дочерей, очевидно, причина не­прочности брака была не в вас.

— Со временем я тоже стала более зрелой...

Мы переоцениваем память людей, ежедневно читающих бульварную прессу. Я могу без стеснения подойти к ки­оску, где несколько недель назад висел мой портрет с такими подписями: «У Шаада нет алиби», «Рыцарь Синяя Борода перед судом», «Доктор с семью женами». А между тем я ношу тот же костюм, что и до суда. Даже когда я покупаю новые очки и оптик, собственноручно записав фамилию, смотрит клиенту в глаза, чтобы изме­рить расстояние между зрачками, я не чувствую, что меня узнали.