Лариса кивнула в знак согласия головою:
– Я очень рада.
– Так вот, Андрей Иваныч, – отнесся Висленев к Подозерову, – теперь часочек я приберусь, сделаю кое-как мой туалет, отправлюсь и привезу с собой моего приятеля, – он тут сирота, а к десяти часам позвольте вас просить прийти побеседовать, вспомнить старину и выпить рюмку вина за упокой прошлого и за многие лета грядущего.
– От таких приглашений, Иосаф Платонович, не отказываются, – отвечал Подозеров.
– Вашу руку! – и Висленев, взяв руку Подозерова, крепко сжал ее в своей руке и сказал: «До свидания».
Всем остальным гостям он поклонился общим поклоном и тоже от всех взял слово вечером прийти к Ларисе на ужин.
Гости ушли.
Висленев, взойдя с сестрою и теткою в дом, направился прямо в свой кабинет, где еще раз умылся и переоделся, прихлебывая наскоро поданный ему сюда чай, – и послал за извозчиком.
– Брат! – сказала ему Лариса, когда он вышел в зал и оправлялся перед большим зеркалом, – не дать ли знать Бодростиной, что ты приехал?
– Кому это? Глафире Васильевне?
– Да.
– Что ты это! Зачем?
– Да, может быть, и она захотела бы приехать?
– Бог с ней совсем!
– За что же это?
– Да так; на что она здесь?
– Она очень умная и приятная женщина.
– Ну, мне она вовсе не приятная, – пробурчал Висленев, обтягивая воротник рубашки.
– А неприятна, так и не надо, но только как бы она сама не заехала.
– Будет предосадно.
– И еще вот что, Жозеф: ты позвал вечером Синтянину?
– Кажется… да.
– Нет, наверное да. Так зайди же к ним, позови генерала Ивана Демьяныча.
Висленев оборотился к сестре и сморщился.
– Что такое? – проговорила Лариса.
– Так, знаешь, там доносом пахнет, – отвечал Висленев.
Лариса вспыхнула и нетерпеливо сказала:
– Полно, пожалуйста: мы об этом никогда не говорим и не знаем; а Александрина… такая прекрасная женщина…
– Но дело-то в том, что если вы чего не знаете, то я это знаю! – говорил смеясь, Висленев. – Знаю, дружок, Ларушка, все знаю, даже и то, какая прекрасная женщина эта Александра Ивановна.
Лариса промолчала.
– Да, сестра, – говорил он, наклонив к Ларисе голову и приподняв на виске волосы, – здесь тоже в мои тридцать лет есть серебряные нити, и их выпряла эта прекрасная белая ручка этой прекрасной Александры Ивановны… Так уж предоставь мне лучше вас знать эту Александру Ивановну, – заключил он, ударяя себя пальцем в грудь, и затем еще раз сжал сестрину руку и уехал.
Лариса глядела ему вслед. «Все тот же самый! – подумала она, – даже десять раз повторяет, что ему тридцать лет, когда ему уж тридцать пятый! Бедный, бедный человек!»
Она вздохнула и пошла распорядиться своим хозяйством и туалетом к встрече приезжего гостя.
Глава пятая
На все ноги кован
Павел Николаевич Горданов, которого Висленев назвал «сиротою», не терпел никаких недостатков в своем временном помещении. Древняя худая слава губернских пристанищ для проезжающих теперь уже почти повсеместно напраслина. В большинстве сколько-нибудь заметных русских городов почти всегда можно найти не только чистый номер, но даже можно получить целый «ложемент», в котором вполне удобно задать обед на десять человек и вечерок на несколько карточных столов.
Такой ложемент из трех комнат с передней и ванной, и с особым ходом из особых сеней занял и Павел Николаевич Горданов. С него спросили за это десять рублей в сутки, – он не поторговался и взял помещение. Эта щедрость сразу дала Горданову вес и приобрела ему почтение хозяина и слуг.
Павел Николаевич на первых же порах объявил, что он будет жить здесь не менее двух месяцев, договорил себе у содержателя гостиницы особого слугу, самого представительного и расторопного изо всего гостиничного штата, лучший экипаж с кучером и парою лошадей, – одним словом, сразу стал не на обыкновенную ногу дюжинного проезжающего, а был редким и дорогим гостем. Его огромные юфтовые чемоданы, строченные цветным шелком и изукрашенные нейзильберными[14] винтами и бляхами с именем Горданова; его гардероб, обширный как у актрисы, батистовое белье, громадные портфели и несессеры, над разбором которых отряженный ему слуга хлопотал целый час, проведенный Висленевым у сестры, все это увеличивало обаяние, произведенное приезжим.
Через час после своего приезда Павел Николаевич, освежившись в прохладной ванне, сидел в одном белье пред дорожным зеркалом в серебряной раме и чистил костяным копьецом ногти.
Горданов вообще человек не особенно представительный: он не высок ростом, плечист, но не толст, ему тридцать лет от роду и столько же и по виду; у него правильный, тонкий нос; высокий, замечательно хорошо развитый смелый лоб; черные глаза, большие, бархатные, совсем без блеска, очень смышленые и смелые. Уста у него свежие, очерченные тонко и обрамленные небольшими усами, сходящимися у углов губ с небольшою черною бородкой. Кисти ослепительно белых рук его малы и находятся в некоторой дисгармонии с крепкими и сильно развитыми мышцами верхней части. Говорит он голосом ровным и спокойным, хотя левая щека его слегка подергивается не только при противоречиях, но даже при малейшем обнаружении непонятливости со стороны того, к кому относится его речь.
– Человек! как вас зовут? – спросил он своего нового слугу после того, как выкупавшись и умывшись сел пред зеркалом.
– Ефим Федоров, ваше сиятельство, – отвечал ему лакей, униженно сгибаясь пред ним.
– Во-первых, я вас совсем не спрашиваю, Федоров вы или Степанов, а во-вторых, вы не смейте меня называть «вашим сиятельством». Слышите?
– Слушаю-с.
– Меня зовут Павел Николаевич.
– Слушаю-с, Павел Николаевич.
– Вы всех знаете здесь в городе?
– Как вам смею доложить… город большой.
– Вы знаете Бодростиных?
– Помилуйте-с, – отвечал, сконфузясь, лакей.
– Что это значит?
– Как же не знать-с: предводитель!
– Узнайте мне: Михаил Андреевич Бодростин здесь в городе или нет?
– Наверное вам смею доложить, что их здесь нет, – они вчера уехали в деревню-с.
– В Рыбецкое?
– Так точно-с.
– Вы это наверно знаете?
– У нас здесь на дворе почтовая станция: вчера они изволили уехать на почтовых.
– Все равно: узнайте мне, один он уехал или с женой?
– Супруга их, Глафира Васильевна, здесь-с. Они, не больше часу тому назад, изволили проехать здесь в коляске.
Горданов лениво встал, подошел к столу, на котором был расставлен щегольской письменный прибор, взял листок бумаги и написал: «Я здесь к твоим услугам: сообщи, когда и где могу тебя видеть».
Запечатав это письмо, он положил его под обложку красиво переплетенной маленькой книжечки, завернул ее в бумагу, снова запечатал и велел лакею отнести Бодростиной. Затем, когда слуга исчез, Горданов сел перед зеркалом, развернул свой бумажник, пересчитал деньги и, сморщив с неудовольствием лоб, долго сидел, водя в раздумьи длинною ручкой черепаховой гребенки по чистому, серебристому пробору своих волос.
В это время в дверь слегка постучали.
Горданов отбросил в сторону бумажник и, не поворачиваясь на стуле, крикнул:
– Войдите!
Ему видно было в зеркало, что вошел Висленев.
– Фу, фу, фу, – заговорил Иосаф Платонович, бросая на один стул пальто, на другой шляпу, на третий палку. – Ты уже совсем устроился?
– Как видишь, сижу на месте.
– В полном наряде и добром здоровье!
– Даже и в полном наряде, если белье, по-твоему, составляет для меня полный наряд, – отвечал Горданов.
– Нет, в самом деле, я думал, что ты не разобрался.
– Рассказывай лучше, что ты застал там у себя и что твоя сестра?
– Сестра еще похорошела.
– То была хороша, а теперь еще похорошела?
– Красавица, брат, просто волшебная красавица!
– Наше место свято! Ты меня до крайности интересуешь похвалами ее красоте.
– И не забудь, что ведь нимало не преувеличиваю.
– Ну, а твоя, или ci-devant[15] твоя генеральша… коварная твоя изменница?
– Ну, та уж вид вальяжный имеет, но тоже, черт ее возьми, хороша о ею пору.
– За что же ты ее черту-то предлагаешь? Расскажи же, как вы увиделись, оба были смущены и долго молчали, а потом…
– И тени ничего подобного не было.
– Ну ты непременно, чай, пред ней балет протанцевал, дескать: «ничтожество вам имя»[16], а она тебе за это стречка по носу?
– Представь, что ведь в самом деле это было почти так.
– Ну, а она что же?
– Вообрази, что ни в одном глазу: шутит и смеется.
– В любви клянется и изменяет тут же шутя?
– Ну, этого я не сказал.
– Да этого и я не сказал; а это из Марты[17], что ли, – не помню. А ты за которой же намерен прежде приударить?
Висленев взглянул на приятеля недоумевающим взглядом и переспросил:
