подавленности. Не будь они так стиснуты толпой, он бы встал и увел сына из этого отвратительного места. Вместо этого, сознавая, что только усугубит свои страдания, консул искоса посмотрел на Николаса, а тот, сидя на самом краешке скамьи и совсем не замечая неудобства, был весь поглощен ходом состязания. С горящими глазами и полуоткрытым ртом, сжимая и разжимая кулачки, он раскачивался и замирал в такт со всеми, одобрительно или испуганно вскрикивая вполголоса; время от времени, набравшись смелости, его голос взмывал к самым высоким частотам, вплетаясь в нарастающий рев толпы:
– Оле! Оле! Вперед, Сан-Хорхе! Отлично… Классный удар, Хосе, амиго!
Харрингтон Брэнд заставил себя отвести взгляд и снова уставился на площадку. Там уже разогревшиеся игроки перешли к обмену дальними ударами и яростно гвоздили мячиком стенку с любой позиции. С невероятным проворством ловили они мяч и мгновенно отбивали, пулей направляя его в разметку на стене. Брэнд заметил, что силы сторон равны – цифры на табло показывали ничейный счет 19:19.
Оба игрока Уэски были молоды и очень ловки. В отличие от них невысокий смуглый защитник Сан-Хорхе был не первой молодости; коротко стриженный и кривоногий, он демонстрировал опыт и расчетливую игру, но недостаток скорости не позволял ему держать под контролем весь свой участок площадки. Таким образом, его напарнику приходилось работать за двоих, и, с неприязнью наблюдая за точными движениями Хосе и его виртуозной работой с мячом, консул не мог не признать, что юноша намного превосходит остальных игроков на площадке. И консул тут же мысленно пожелал команде Сан-Хорхе проиграть.
Сохраняя на лице привычно бесстрастное выражение, Харрингтон Брэнд стал пристально следить за каждым броском, каждым поворотом игры. Счет был уже 35:32 в пользу пары из Уэски, которая мастерски наносила удар за ударом над головами команды Сан-Хорхе. Эти непрерывные атаки, а также груз прожитых лет заметно сказывались на старшем из игроков, и Брэнд злобно усмехнулся про себя, услышав крики местных болельщиков, осыпающих градом проклятий его седины.
– Оле!.. Оле!.. Шевелись, Хайме! Беги, старая кляча! Давай, Хосе, амиго, спаси нас от позора, ради Бога!
И, словно вняв их просьбам, Хосе, казалось, был вездесущ – скользил, вытягивался, наносил удары. Все это время, несмотря на участившееся дыхание и обильный пот, с его лица не сходила улыбка. Но его усилия разбивались о самоотверженное сопротивление парней из Уэски, их лидерство неизменно сохранялось, счет вырос до 48:46.
Публика не умолкала ни на секунду – она ревела, жестикулировала, умоляла и проклинала игроков с истинно латинским напором. И маленький Николас, бледный от возбуждения, неистовствовал вместе со всеми:
– Вперед, Сан-Хорхе! Вперед, Хосе! Даешь победу!!!
Тут форвард Уэски сделал обманный укороченный бросок, и совершенно вымотанный Хайме не успел его отбить. Он в отчаянии вскинул руки, и над трибунами раздался стон болельщиков Сан-Хорхе. Команде Уэски не хватало до победы всего одного очка.
Казалось, исход матча предрешен, как вдруг капитан Уэски, подпрыгнув, поскользнулся на бетоне и упустил мяч. Сразу же встав, целый и невредимый, он уверенно помахал своим болельщикам. Но, едва вернувшись в игру, был награжден пушечным ударом Хосе. Публика ахнула. Счет стал 49:48.
Переполненные трибуны замерли. Хосе подошел к центральной отметке. Розыгрыш мяча начался в полной тишине и длился невыносимо долго, нагнетая атмосферу азарта и неизвестности. Уэска играла сдержанно, рассчитывая на ошибку противника, но и противник, ощущая бремя лежащей на нем ответственности, также старался не рисковать. Монотонный обмен ударами был прерван маневром Хосе, который, внезапно нарушив ритм, сделал длинную передачу, послав мяч под углом между игроками Уэски. Счет сравнялся 49:49.
Публика затаила дыхание. Все вскочили и подались вперед, наблюдая за полетом мяча. Очертя голову команда Уэски ринулась в последнюю атаку, осыпая Хосе сокрушительными ударами с лёту. Тот же, будто в него бес вселился, доставал и отбивал их, как автомат. И вот в его сторону последовал пушечный удар, отбить который было явно невозможно. Парень рванулся изо всех сил, высоко-высоко взлетев над площадкой, и врезал по мячу так, что поставил победную точку в игре.
Единый протяжный выдох вознесся к небесам, и началось что-то невообразимое. Мужчины бросали в воздух шляпы, плакали, смеялись, обнимались, исступленно орали как одержимые.
Николас с горящими глазами стоял на скамейке, не переставая размахивать руками, и дико кричал:
– Ура! Ура! Я знал, что он сможет! Я знал! Я знал! Ура!
Когда уставшие игроки вяло побрели с площадки, толпа, перемахнув через ограду, налетела на них пчелиным роем. В одно мгновение Хосе был окружен, его обнимали, целовали, хлопали по спине, а когда он взмолился о пощаде, подняли его на плечи, вызволив из толчеи.
– Папа, – выдохнул Николас, слезая наконец со скамьи, – правда здорово? Я так рад, что ты привез меня сюда.
Консул натянуто улыбнулся. Кульминация игры и последовавший за ней ажиотаж повергли его в состояние глубочайшей подавленности. Но он ни за что не позволил бы этой странной, необъяснимой горечи, разъедавшей его грудь, вырваться наружу. Он взял сына за руку и сквозь поредевшую толпу повел в сторону площади.
– Это наша победа! – не умолкал Николас по пути к машине. – Ведь Хосе работает у нас. А это он выиграл игру.
Не отвечая, Харрингтон Брэнд резко повернул ключ автоматического стартера. Он вел машину, глядя прямо перед собой, а Николас, украдкой поглядывая на него, думал, чем он мог непреднамеренно рассердить отца.
– Что-нибудь не так? – наконец спросил он.
Последовала ощутимая пауза.
– Нет, Николас, все в порядке, не считая того, что у меня ужасно болит голова. Видишь ли, я не привык, чтобы всякая шушера стискивала меня, толкала локтями, пинала, и все это ради какой-то дурацкой игры.
– Папа… – хотел было возразить сбитый с толку Николас, но, взглянув на застывший профиль отца, замолчал.
Это молчание продолжалось и во время обеда, который был накрыт к их возвращению, – одно из тех ледяных и отчужденных молчаний, периодически навязываемых консулом, когда он, казалось, полностью уходил в себя и смотрел сквозь людей и предметы с видом оскорбленного бога, для которого существует только неземное и вечное.
– Папа, можно мне пойти к себе? – допив молоко, тихо спросил Николас.
– Как хочешь.
Медленно и печально поднимался мальчик по широким деревянным ступеням. Радость этого дня, с его восторгом и новизной, оттенками и блеском, угасла в нем. Ни Хосе, ни игра больше не занимали его. Он мог думать только о суровом, страдающем лице отца. Привыкший к совместному вечернему ритуалу, Николас почувствовал себя отвергнутым и поспешил укрыться в просторной темной спальне. Вяло раздевшись и умывшись,
