покидаем спортзал тем же путем, каким туда проникли. Вылезаем в окно и обнаруживаем кусачий холод, зиму.
Он говорит: пока.
И уходит. А потом и вовсе исчезает из виду.
Видимо, я так и стоял, пораженный. В каком-то ступоре. Чувствуя, как меня переполняет непонимание. И все же самым главным ощущением в тот момент, когда он исчез, было чувство оставленности. Может, потому что со мной такое уже случалось.
Дело было на ярмарке, которую устраивали раз в год, на Пасху, на Зáмковой площади.
Аттракционы, и даже карусель с деревянными лошадками, и автодром с бамперными машинками, и тир, где стреляли из карабинов, а призами были розовые и голубые мягкие игрушки всех размеров, и там же – американские горки, игровые автоматы, боксерская груша, чтобы измерять силу удара, прилавки со сладостями, запахи сахарной ваты и вафель, ларьки для взрослых, и зазывала, который без конца кричит в микрофон, и невозможно понять, откуда именно слышен его голос, и слишком громкая музыка – без единой паузы, но ни клоунов, ни фокусников – наверное, слишком дорогое удовольствие для такого городишки, как Барбезьё. Мне семь лет. Мама привела меня на ярмарку. Я так туда рвался. У нас не бывает никаких представлений кроме этого, всего один раз в год, на Пасху. И мама уступила. Я – ребенок в восторге. Я хочу на карусель, снова и снова, пытаюсь поймать хвост Микки-Мауса, испробовать все аттракционы, я шумно радуюсь и не замечаю маминой усталости. Еще я не заметил, что она встретила одну нашу соседку и завела с ней разговор, а я слишком занят глазированным яблоком, которое мама мне купила, я пожираю его, глазея на автодром, я зачарован столкновениями, воплями и электрическими вспышками над площадкой. Я так засмотрелся, что не замечаю, как толпа относит меня в сторону, а плотное, развеселое, бесшабашное море людей не обращает никакого внимания на крохотного мальчишку. Толпа оттесняет меня от мамы. Когда я это наконец замечаю, уже поздно: я не могу ее найти. И тут же вспоминаю, какая она была усталая, как она сказала: ты меня утомил; в памяти всплывают эти слова: «ты меня утомил». И в мгновение ока я заключаю, что она решила меня тут оставить, потому что я ее замучил, слишком плохо себя вел, мне кажется, что она просто ушла, что я ее больше не увижу, все кончено, я теперь всю жизнь буду брошенным ребенком. И я плачу и кричу, испускаю душераздирающие жалобные вопли, и мое глазированное яблоко падает на асфальт. Я бегу в ту сторону, где, мне кажется, я в последний раз видел маму, там ее нет, я ношусь взад-вперед, натыкаясь на ноги взрослых. Вероятно, пробежал я всего несколько метров, но в воспоминаниях осталась какая-то бесконечная гонка – бессмысленные, изматывающие метания, мгновенно охватившие меня растерянность, ужас и тоска одновременно. Наконец мама меня находит, она вцепляется в меня, ругает, она тоже перепугалась, потеряла голову от ужаса, когда заметила, что осталась без ребенка, она искала меня повсюду, выкрикивала мое имя, а я ее не слышал: мешали зазывала со своим микрофоном, чересчур громкая музыка, хохот, и вот она на меня набросилась: я совершенно невыносимый, я не должен от нее отходить, должен всегда держаться за ее руку, она стискивает мою ладонь еще сильнее, мне больно, дело-то в том, что она сама испугалась, но в моем возрасте я этого еще не понимаю, я чувствую только ее гнев, гнев, от которого мне страшно. Еще несколько минут назад я боялся, что останусь сиротой, и только я наконец отыскал маму, как получаю от нее выволочку. После этого я разлюбил ярмарки. И где-то глубоко засел страх, что меня бросят.
В тот момент, когда Тома исчезает за углом неподалеку от спортзала, мне снова семь лет.
Следующие дни оказались сущим кошмаром.
Я почти уверен, что мой возлюбленный не сделает ни шагу мне навстречу, он ведь потребовал, чтобы все оставалось в тайне, наложил на нас печать молчания. Остальные обязательно заметили бы странность, если бы, например, он со мной поздоровался, даже если бы просто издали помахал рукой. Потому что, как я сказал, мы были из разных кругов, которые не пересекались: смыкание их, даже случайное, даже мимолетное, было попросту невозможно. И о том, чтобы так рисковать, не может быть и речи, это я понимаю.
Конечно, я это понимаю, но все же в глубине души рассчитываю на какой-то знак, который был бы заметен только нам: задеть плечом, что могло бы выглядеть чистой случайностью, украдкой подмигнуть, так, чтобы никто не увидел, улыбнуться на ходу. Я мечтаю об одной мимолетной улыбке.
Но не происходит ничего. Совсем ничего.
Он становится буквально неуловимым. Такое впечатление, что он прибегает в лицей в последний момент, уходит, едва прозвенит звонок, а из класса как будто вообще никогда не выходит.
А в те редкие мгновения, которые мне все же достаются, – во дворе на перемене, в школьных коридорах – абсолютное безразличие. Хуже, чем просто холодность. Внимательный наблюдатель заметил бы даже какую-то враждебность, желание держаться подальше.
Его непроницаемость меня убивает. Она подтверждает любые гипотезы.
Задаюсь вопросом: а вдруг он жалеет? Вдруг для него это оказалось просто безумной выходкой, трагической ошибкой, причудливым задвигом? Он ведет себя так, будто ничего не произошло или все должно быть забыто, шито-крыто. И больше чем забыто: может, даже вычеркнуто из жизни. Вдруг разом у меня перед глазами оказывается лишь одно: его недовольство. Я чувствую отрицание того, что толкнуло нас друг к другу, перечеркивание самой этой картины.
Чтобы увернуться от такого финала, от полного отлучения, пытаюсь смягчить приговор: может, я его просто разочаровал, оказался не на высоте по сравнению с его ожиданиями, не утолил его страсть. Я твержу себе, вопреки очевидному: всё еще можно исправить, подумаешь, разочарование, можно наверстать. И вот уже я надеюсь, что смогу выпросить себе второй шанс. Становлюсь заложником этой возможности загладить свою вину.
Но, естественно, мне тут же приходят в голову моя худоба, близорукость, хилое тело и уродливый жаккардовый свитер, да еще кажущееся высокомерие, которое отталкивает; с таким количеством недостатков чего и ждать, как не провала. И я опять становлюсь тем же, кем был и раньше: не тем парнем, который нравится, а тем, кто вызывает недоумение. И я говорю себе, что понравиться я мог только на время объятий, только в раздевалке. Что это было всего лишь иллюзией.
Так я узнал муку ожидания. Потому что не хочется признавать поражение, соглашаться, что у
