нас нет будущего, что это никогда не повторится. Я убеждаю себя, что он сделает шаг мне навстречу, что иначе не может быть, что воспоминание о наших сплетенных телах пересилит его сопротивление. Я говорю себе, что это была не просто постельная история, а неизбежность. А с неизбежностью бороться бессмысленно. А если бороться, то все равно она в конце концов возьмет над нами верх.
Я узнал муку тоски по другому человеку. По его коже, члену, по всему, что мне принадлежало и было у меня отобрано, по всему, что я должен получить назад или сойду с ума.
Потом я напишу об этой тоске. О том, как невыносимо лишиться человека. О том, в какую пустоту от этого погружаешься, в каком жалком положении оказываешься. Напишу о грусти, которая тебя разъедает, о подступающем безумии. Это станет основой моих книг почти помимо моей воли. Иногда я задаюсь вопросом, писал ли я вообще о чем-то другом. Может, я так никогда и не смог оправиться от того, что путь к близкому человеку закрылся. Словно это заняло все мои мысли.
Смерть многих друзей, еще молодых, усилит эту мою странность, эту боль. Их безвременный уход будет погружать меня в пучину растерянности и тоски. Мне придется учиться их переживать. И писательство может оказаться хорошим способом выжить. Не забыть ушедших. А продолжать диалог с ними. Но сама эта тоска, очень вероятно, берет начало от того первого отказа, от глупых любовных мук.
Я узнал, что у тоски есть осязаемость. Она напоминает темные воды реки, а может, даже нефть, во всяком случае, какую-то липкую жидкость, в которой можно испачкаться, в ней барахтаешься и тонешь. Или она густая, как темнота, неопределенное пространство, в котором нет ориентиров, где можно обо что-то удариться, и ты ищешь свет, хотя бы искорку, что-то, на что можно опереться, что может вывести. Но прежде всего, естественно, тоска – это тишина, тишь, которая тебя опутывает, давит на плечи, в которой подскакиваешь, едва услышав любой неожиданный непонятный звук или посторонний шум.
Чтобы не уйти под воду полностью, я нашел лишь одно средство: я вспоминал его тело, светлый, с прожилками кровеносных сосудов, член, родинки. Это ослепительное воспоминание спасало меня от распада.
Пройдет девять дней, прежде чем он снова сделает шаг мне навстречу.
Девять дней. Я считал. Это число осталось у меня в памяти.
Мы столкнулись в коридоре, где висела темень от зимнего дождя, бывают такие дожди, от которых день становится темным, как ночь. А точнее, я выхожу из школьной библиотеки, я зашел туда взять книгу, уже не помню какую, может, «В сторону Свана» – я за нее в тот период жизни брался, но безуспешно. В любом случае, точно не современный роман, их было мало: в министерстве образования, вероятно, считали, что нужно нас защищать от современности, затворять нас в прошлом, заставлять изучать классиков, чтобы мы оставались маленькими учеными обезьянками; итак, я выхожу из библиотеки, крепко сжимая книгу под мышкой, сознание мое еще поглощено мыслями о библиотеке, и Тома идет мне навстречу, а я стою, как зачарованный, и цепенею, я вижу, как он опускает руку в задний карман джинсов, что-то оттуда вытаскивает, это клочок бумаги, который он поспешно сует мне, пока никто не видит, и идет дальше, я отмечаю, что он подготовился заранее, что он выжидал, когда встретится со мной при подходящих обстоятельствах, чтобы это сделать, я озадачен такой избыточной предусмотрительностью, в другом случае я счел бы ее смешной, но я почувствовал, что его одолевает страх, паника, и я догадываюсь, что его страх слишком силен, чтобы объясняться только возможным разоблачением, это еще и страх перед самим собой, страх быть тем, кто ты есть.
Я жду, пока по коридору перестанут бродить, дожидаюсь пустоты, и неважно, что я опоздаю на урок, на который мне очень надо попасть, и вот наконец разворачиваю тот клочок бумаги. На нем просто указано место и время (ничего больше: ни имени, ни подписи, ни приветствия, ни выражения надежды, все сведено к минимуму, таким образом чувства перечеркнуты, и этот клочок бумаги никак не может быть использован в качестве доказательства). У нас новое свидание.
Он выбрал строение у футбольного поля, где хранятся мячи, форма и спортивный инвентарь. Поле пустое, в любом случае, дождь такой сильный, что в футбол играть невозможно, я бегу под этим ливнем, грязь пачкает нижний край брюк. Приблизившись к этой хибарке, я замечаю, что дверь приоткрыта. Тома ждет меня там, одежда у него промокла, вода капает с волос, стекает по щекам – он только что прибежал. Я спрашиваю, как ему удалось открыть дверь, ведь у него же нет ключа, а такие места обычно закрыты, чтобы ничего из хранящихся там вещей не пропало; он отвечает: ни один замок перед ним не устоит, он развлекается этим с детства – вскрывает замки, его отца и двоюродных братьев такая ловкость рук забавляет, его даже постоянно просят показать эти фокусы после воскресных обедов, он немного волшебник.
Тут я осознаю, что это наш первый разговор.
До того говорил только он. В кафе, среди пьяниц и любителей тотализатора, я не очень-то и открывал рот. Потом, в спортзале, был только секс. А теперь, здесь, мы заговорили о том, как он вскрывает замки, об этом даре, который у него обнаружился и который он практикует, а его за это хвалят и подначивают. Я улыбаюсь, когда он об этом рассказывает. Это также и первая моя адресованная ему улыбка. Он улыбается в ответ. Мне кажется, что из этого вырастает близость, как минимум не меньшая, чем от примагничивания кожи, когда тело прижимается к телу.
С волос у него все еще стекает вода, они налипли на лоб, он красив до невозможности. Он садится на матрас. Я делаю так же.
Я не спрашиваю: почему ты так долго ждал, прежде чем подать мне знак? ты сомневался? ты решил больше со мной не видеться, а потом изменил свое решение? Я чувствую каким-то интуитивным знанием, что никогда не должен задавать ему вопросов, никогда не смогу попросить его объясниться. И я раздавлен этим знанием.
Я не говорю: я по тебе скучал. Я чувствую, что не должен проявлять сантиментов, что любые излияния приведут его в ужас.
Я говорю о замкáх. И не вижу в этом никакой метафоры. Просто потому что ее тут нет.
Потом наступает тишина. Наши взгляды меняются: их затуманивают робость и желание одновременно. Приходит очередь поцелуев;
