хищных поцелуев.
Как только желание утолено, удовольствие завершено, сперма выплеснута, тела удовлетворены, я предполагаю, что все будет как в прошлый раз, в спортзале: молчание, развернутые в разные стороны профили, смущение, поспешное расставание. Но он решает иначе. Он говорит, что дождь пока слишком сильный и нам лучше переждать, что сюда никто не придет. Я понимаю, что он хочет поговорить.
Он говорит, что живет в Лагард-сюр-лё-Не. Я знаю эту деревню: там погибла моя бабушка. Наверное, точнее было бы сказать, не деревня, а хутор: общего поселения там, по сути, нет; можно насчитать несколько ферм, туда ведет шоссе местного значения, вот на этой-то дороге и сбили бабушку. Дело было к вечеру, в тот час, который называют «между собакой и волком», она переходила дорогу вслед за дедом, понятия не имею, что они там вообще делали: наверное, мне это говорили, но я забыл, может, они приехали к друзьям, которые там жили, машину припарковали на обочине, надо было перейти дорогу, дед шел первым, как и всегда, а она не слышала, как подъехал фургончик, удар был не такой уж сильный, но достаточный, чтобы она скончалась от полученных травм. Мой дед самого происшествия не видел, он стоял спиной, услышал скрип тормозов, удар, а когда обернулся, тело уже лежало на шоссе, головой бабушка стукнулась об асфальт, эта травма, видимо, и привела к смерти. Бабушке не было еще шестидесяти, когда она погибла, я был совсем маленький и совершенно ее не помню, в памяти остался только нечеткий силуэт женщины с седыми волосами в оконном проеме, за стеклом, но, может, эта картина – лишь моя фантазия, может, такого никогда и не было. Историю эту я знаю потому, что мне ее рассказывали, греша на несчастный случай, на неудачное стечение обстоятельств: ведь она погибла на дороге, где никто никогда не ездит; во всем винили сумерки, повторяли: «минутой раньше или позже – и ничего бы не случилось», мне запомнилось это выражение «минутой раньше или позже».
Много лет спустя Патрис Шеро [5] мне сказал, ничего не зная об этой драме, что люди, которых на дороге насмерть сбила машина, иногда поступают так намеренно, сами бросаются под колеса, особенно эта версия вероятна, когда происшествие кажется непонятным и все утверждают, что его можно было бы избежать. Он даже вложил похожую реплику в уста одного персонажа – в «Преследовании», своем последнем фильме. Тот говорил: всем удобно верить в несчастный случай, это не так страшно, как самоубийство.
Я думаю: могла ли бабушка покончить с собой? Понятия не имею. В глубине души я подозреваю, что мне бы понравилось, если бы это было самоубийство: единственный поступок свободного человека за всю ее жизнь, единственное действие, противостоящее традиции, она ведь потратила всю жизнь на то, чтобы рожать детей (семеро за два десятка лет), а потом – растить их, оставаясь в тени легкомысленного и праздного супруга.
Итак, Тома Андриё живет в деревне, чье название – синоним смерти.
Живет на ферме. Родители его – крестьяне, владеющие небольшими участками земли, небогатые люди, живущие на то, что продают урожай со своего виноградника коньячному заводу. Он уточняет: вообще-то это не совсем виноградник, а так, просто участок, ряды виноградных кустов, разделенные ограждениями.
Я хотел его перебить, чтобы сказать, что я в курсе, о чем он говорит. В моем детстве перед школой, по ту сторону главной дороги, тоже были виноградники, склоны холмов, извилистые лозы, узловатые, как сказочные животные. В семь или восемь лет я прошу разрешить мне собирать виноград со всеми. Я сын учителя, и мне объясняют, что мне там не место, но я упрашиваю, и мне разрешают, как будто решив пойти навстречу моему капризу, прихоти. Меня посылают к соседям, которые производят коньяк. Смотрите, вот он: тот аккуратно причесанный мальчик, который «собирает ягоды», приподнимает листья, отламывает грозди, кладет их в ведро, очень аккуратно, как умственно отсталый, он не осознает, что ему делают одолжение, что его тут терпят, а ведь это настоящая работа и к тому же тяжелая, даже очень, и для нее нужны ловкость, быстрота и выносливость. Вокруг меня – испанцы: их нанимают на две-три недели, пока длится сбор; дешевая рабочая сила, покорная, они приезжают из Бильбао или Севильи. Мне нравятся испанцы: они веселые, с высушенной солнцем кожей, их речь я не понимаю, вечерами они уходят в свой лагерь; они ставят фургоны в полях; их, конечно, эксплуатируют, но они не ропщут: из плодов их труда сделают знаменитый напиток, дорогущий алкоголь, который экспортируют во многие страны, его пьют даже в Японии и в Китае, и ничего из заработанных на этом капиталов им не перепадет. День заканчивается, и вот я – смеющийся ребенок, которого ставят с голыми ногами в бадью – разминать виноград, давить ягоды. В конце сезона все собираются вокруг бесконечного стола, все перемешиваются, болтают во все горло, выпивают, смеются, играют на гитаре, а потом расстаются до следующей осени или вообще навсегда. Для меня это расставание мучительно. А потом я усаживаюсь в помещении для перегонки перед дистиллятором, перед этими медными трубками, жду, пока покажется и вылетит дымок – его называют «доля ангелов» [6]. Я – ребенок, ожидающий долю ангелов. Моего отца забавляет, что его сын участвует в этом ритуале, но он уже сказал и много раз повторил, что не хочет для меня такой судьбы – ни земли, ни полей, ни работы руками. Я не буду пролетарием, об этом и речи быть не может. Так что я сдерживаюсь и молчу, когда Тома говорит о винограднике.
Он добавляет, что еще они выращивают коров. У них несколько животных.
На этот раз я открываю рот, чтобы объявить, что умею доить коров. В центре деревушки, где проходит мое детство, имеется ферма, куда мы через день ходим купить свежего молока (теплого, потому что оно только что вылилось из вымени животного). Я зачарован созерцанием того, как фермерша разминает вымя, чтобы добыть молоко. Тут же прошу попробовать, говорю: покажи мне. Она учит меня нужным движениям. У меня талант. Для меня это как игра. А у меня талант ко всему, во что можно играть. И я не боюсь коров, не боюсь, что они ударят меня копытом, и не пугаюсь того, что они размахивают хвостом, они, видимо, чувствуют, что я не боюсь, и поддаются мне. Когда я сегодня рассказываю об этом, мне никто не верит. Когда я говорю С., что
