в окно, из-за тюлевой занавески, чтобы меня не заметили. Я жалел, что не умею курить, сигарета мне бы, наверное, помогла: люди утверждают, что табак успокаивает нетерпение.
Он заходит – и не замечает ни моего возбуждения, ни моих усилий, его интересует только дом, по которому он идет, как по минному полю. Он не высказывает никаких соображений о его размере, освещенности или убранстве, просто говорит, что много книг, что он никогда раньше не видел столько книг, и просит пойти в мою комнату, не хочет задерживаться. Нам нужно миновать два лестничных пролета.
Комната у меня довольно большая, разделена на спальную часть и рабочую. Потолок переходит в мансардную крышу, окошки небольшие. На полу кремовый ковер, заляпанный пятнами, думаю, это кусочки грязи, принесенной на ботинках. На стенах – постеры с Жан-Жаком Гольдманом. Тома поворачивается ко мне и картинно хмурит брови, словно в насмешку. Он заявляет, что Гольдман – эстрада для девочек. Я обижаюсь и отвечаю, что он не прав, пусть послушает внимательно тексты, например, есть у него песня под названием «Засидеться допоздна», где упоминаются «Те тайные слова, что ты не произнес, и взгляды из-под век, что даже не заметил, призыв, который в срок понять не удалось, и горькая тоска и слезы на рассвете». Он говорит, что тексты вообще не имеют значения, важна только музыка и энергия, которую она излучает. Он слушает «Телефон» [7]. Я не возражаю, что их тексты имеют значение, он сказал бы, что я читаю ему нотации. И для него в этот момент я ничем не лучше наивной девочки-простушки.
Если бы я знал это в тот момент, я мог бы ему сказать, что вот Маргерит Дюрас, например, обожала песню «Капри больше не жди». В романе «Ян Андреа Штайнер» она пишет: «Да. Однажды это случится, однажды и на вас накатит отвратительная ностальгия по тому, что вы назвали “невыносимым”, по тому, что мы с вами вместе попробовали в то дождливое и ветреное лето 1980 года. Бывает, что это происходит у моря. Когда с наступлением вечера пляж пустеет. После того как уходят отряды отдыхающих детей. И вся полоса прибоя разом вдруг начинает напевать: “Капри больше не жди”. И другую строчку из той же песни: “Это был город нашей первой любви”, и что теперь ей конец. Всё, конец. Всё вдруг стало ужасно. Ужасно. И каждый раз – плакать, бежать и умирать – потому, что наш Капри провернулся вместе с Землей и любовь постигло забвение» [8].
Я мог бы также рассказать ему, какие слова Франсуа Трюффо вкладывает в уста героини, которую сыграла Фанни Ардан в фильме «Соседка»; кстати, я его как раз только что посмотрел: «Я слушаю только песни, потому что в них звучит правда. И чем они глупее, тем честнее она там высказана. Хотя песни вовсе не глупые. О чем в них поют? “Не бросай меня… Твой уход сломал мне жизнь”, или “Я без тебя как пустой дом… Позволь мне стать тенью твоей тени…”, или даже “Без любви мы – пустое место…”»
А Депардье на это отвечает: «Ладно, Матильда, мне пора».
И вот эту же потребность перейти к чему-то другому, ту же усталую снисходительность я испытываю, когда Тома комментирует мои музыкальные вкусы. Он отвлекается, когда замечает книги, стоящие рядами или наваленные стопками. Мгновенно к нему возвращается восхищение. Но это восхищение горестное. Ему нравится во мне именно то, что нас с ним разделяет.
Он говорит, что хочет меня, что отложить это невозможно, можно поклясться, что эта потребность родилась только что, он не придумал это заранее, в те долгие дни, что провел без меня, нет, это желание взорвалось в нем прямо сейчас и тут же было высказано, а секундой раньше его еще не было. Он швыряет меня на кровать, расстегивает мне джинсы, спускает трусы, если бы мог, он бы их разорвал, это картинка из порнографического гетеросексуального фильма, где с девушки срывают белые хлопчатобумажные трусики, я ему не мешаю, и мой пенис увеличивается у него во рту. Сперва я не решаюсь на него взглянуть в тот момент, когда он это делает, мне кажется, что он не выдержит, чтобы на него смотрели за подобным занятием, и еще мне кажется, что все должно развиваться по мере его собственного желания и тормозиться тоже по мере его собственного сдерживания. В конце концов я медленно поднимаю голову, опираюсь на локти и смотрю на него, потрясенный этой ненасытностью, он – словно ребенок, умирающий от голода, которому только что дали еду, и тот вот-вот поперхнется от жадности. Я не понимаю, из каких глубин идет в нем эта потребность в мужском члене, зато я угадываю все то отрицание и те самозапреты, которые предшествовали этой спешке.
Несколько недель я задавался вопросом, не выбрал ли он меня лишь потому, что я был доступен, что я – идеальное средство, чтобы удовлетворить его подавленные желания, что он больше никого не нашел. Я повторял себе: на самом-то деле я для него лишь парень, с которым он трахается, и больше ничего, я – только тело, просто секс, функция.
Кстати о незакомплексованном сексе, напишу, пока не забыл: много лет спустя я пообщаюсь с актерами из порнофильмов, я даже буду много месяцев делить с одним из них квартиру – в Калифорнии, мекке этой индустрии. Я буду регулярно ходить на их съемки, увижу, как они разогреваются, изображают влечение, привлекают к себе партнера, держат ритм, останавливаются для фото и снова продолжают как ни в чем не бывало и стонут для виду, я подружусь с этими парнями, которые занимаются любовью за несколько сотен долларов. Я узнаю, что некоторые из них делают это ради заработка и для них это просто работа, как любая другая, они пользуются достоинствами, которыми наделила их природа. А другие – словно боевые машины, они ежедневно часами качаются в спортзалах лишь для того, чтобы сделать свое тело совершенным, точнее, довести его до соответствия канонам этого бизнеса: они колются стероидами, плечи у них усеяны прыщами, они платят за сеансы искусственного загара и на сцену выходят, как на соревнования. И есть, наконец, такие, которым просто нравится менять партнеров, резвиться с ними перед камерой, у них даже бывает, что они подпадают под обаяние сиюминутного партнера по съемке, и это, возможно, придает сцене достоверности. Всем им нравится собственное тело. Все они утверждают, что для них секс –
