графстве Корнуолл в Англии, где я в жизни не бывал. Тем не менее люди, которые прочли книгу, убеждены, что я знаю этот город
как свои пять пальцев. Некоторые доходили даже до того, что утверждали, будто он
в точности таков, каким я его описал, что такая точность – захватывает. Таким людям я обычно объясняю, что правдоподобие важнее правды, меткое слово – важнее точности, а самое главное, что любое место – это в первую очередь не топография, а то, как мы о нем рассказываем, не фотография, а набор впечатлений. Когда Тома говорит мне, что его мать родом из Вилальбы, я тут же представляю себе девочку с волосами до плеч, с черными глазами, в белом льняном платьице, одну на мощеной улочке, вялую от жары и как будто брошенную, а потом – церковь утром в воскресенье и верующих, идущих к мессе, а еще башню, похожую на крепость, у подножия которой дети вот-вот начнут играть в прятки, а та девчушка к ним присоединится, и гостиницы на выезде из города для проходящих паломников, окаменелый мирок, скука. Я убежден, что этот образ точен. И даже если нет, я тешу себя надеждой, что читатель
увидел ту девчушку, а значит,
увидел и город.
В детстве и подростком Тома ездил туда много раз, только поездки эти очень короткие, ведь нельзя же надолго оставить ферму: молодой работник, нанятый на этот случай, со всем не справится, за скотом нужен глаз да глаз: можно в два счета лишиться урожая. Они едут на машине: сперва это зеленая «Симка 1100», потом – «Пежо Брейк 305» (вот скажите, как я это запомнил?). Трое детей на заднем сиденье, чемоданы – на крыше. Жара невыносимая, отец завешивает окна тряпками, чтобы не проникали солнечные лучи. Они останавливаются каждые два часа: на площадках для отдыха или просто на парковочных местах, съедают завернутые в фольгу бутерброды, приготовленные утром перед выездом, или разминают ноги, заходят в туалет, заправляются бензином. Они едут дальше, в машине включено радио, но бóльшую часть пути ничего не ловится, песни получаются рублеными, расслышать их невозможно, в шутках никогда не разобрать развязки, а новости они не слушают. Кажется, этот путь не кончится никогда.
Вся семья его матери до сих пор в Вилальбе. Братья женились, у них дети, у него появились кузены и кузины, и вся эта детвора живет в радиусе километра, не больше. Встречают их радостно, прощаются – со слезами, все жалеют, что было так мало времени. Он говорит, что не очень-то хорошо знает Вилальбу, потому что на самом деле они там сидят дома и ведут бесконечные разговоры, прерываемые смешками и жалобами, а еще – обедами и ужинами, которые растягиваются до бесконечности. Он говорит, что для него Испания – это родственники, которые перебивают друг друга в разговоре, едят, пьют и любят друг друга – до самой темноты.
Я спрашиваю: поэтому ты говорил, что в тебе «что-то нездешнее»? Он отвечает: «да, темные глаза, смуглая кожа». И это чувство, как бы сказать: что ты не на своем месте, будто чужак, словно можно получить в наследство ощущение чужеродности.
Я не спрашиваю, от матери ли досталась ему уязвимость. Однако вопрос так и вертится на языке с той минуты, как он сказал, что у его сестры силы как у отца. Он отказался бы отвечать на такой вопрос, он слишком личный и требует от человека самоанализа или признания. Зато я уверен, что грациозность и тонкая кость – точно от нее, так же как и неспешность.
Он говорит: а вот веру я от нее не унаследовал. Мать очень религиозна, она набожная католичка, в церковь ходит каждую неделю, а иногда даже и чаще, особенно с тех пор как родилась малышка: может, она спрашивает у Бога объяснений, почему он послал ей такое испытание или где взять силы, чтобы выдержать и остаться, несмотря ни на что, хорошей матерью? Она носит на шее медальон с иконкой Пресвятой Девы, естественно, у нее есть четки, которые она перекатывает в руке, а в их супружеской спальне над кроватью – крест. Она дошла до того, что прикнопила плакат с Иисусом сыном Божьим на стену в столовой, рядом с буфетом. Он говорит, что вырос со всем этим. Я переспрашиваю: с этим? Со всяким богомольным хламом? Он приказывает мне не употреблять таких слов. Сам он не верующий, но уважает веру матери. Он добавляет, что притворяется верующим, чтобы не ранить ее чувств. Вот так вот. Ей нужна уверенность, что ее сын на правильном пути.
Я многократно задавался вопросом, могла ли эта давящая религиозность и неприятие Зла как божественный принцип, прививаемый ежедневно мелкими порциями, библейское представление об их разграничении, так глубоко засевшее в душе его родительницы, а также воспевание стабильных семейных отношений, принятое в этом безупречном семействе, могло ли все это оказать влияние на ребенка, лишив его воли к протесту. Я думаю, что да.
Он уточняет, что прошел катехизацию и торжество первого причастия. Для их семьи это в порядке вещей.
Я удивляю его, сообщив, что и я тоже – это у нас с ним общее.
Мне шесть лет. По средам после обеда все мои приятели-ровесники отправляются на «катешку». И все уверяют, что там очень «прикольно». Нам с братом запрещено заходить в церковь, а уж тем более слушать наставления кюре! Так что я совершаю грандиозное преступление в тот день, когда присоединяюсь к их уже сложившейся группе. В этом ремейке «Дона Камилло и депутата Пеппоне» [9] на шарантский манер кюре удивляется моему появлению, предчувствуя подвох, но я убеждаю его, что прийти в церковь мне разрешили родители. Я тогда уже умею врать с достаточной убедительностью. По окончании занятия кюре отводит меня в школу; отец уже на пределе: он искал меня где только можно и сильно перепугался. Однако нельзя сказать, что он испытывает облегчение, когда я появляюсь в обществе священнослужителя, ведущего меня за руку, или это облегчение было совсем недолгим, потому что я весьма ясно различаю в его взгляде гнев. У кюре же, наоборот, скромненькая, но победа. Тут я открываю рот и объясняю, что мне очень понравилось в церкви, рядом со священником, и я хотел бы пойти туда снова. Отец, демонстрируя великодушие, отвечает, к моему крайнему удивлению: так тому и быть. Следующие четыре года я, как и условились, хожу на катехизацию каждую среду и к мессе каждое воскресное утро, и мой первоначальный
