Хватит врать - Филипп Бессон

Тома раздевается, разбрасывая по комнате одежду, он тоже хочет быть обнаженным и хочет, чтобы наша кожа соприкоснулась (он не испытывает никаких комплексов от собственного голого тела, и с ним я учусь меньше бояться своего). Он ласкает меня, руки у него умелые, он знает, что делает. Он пожирает мои бедра, туловище. Стонет. Я слышу этот стон, который он не смог сдержать, который он издает, возможно, и сам того не заметив: это заводит меня запредельно. Я, кажется, уже писал об этом: ничто не заводит меня больше этих мгновений потери контроля, самозабвения.

Он ложится на живот, чтобы я мог войти в него, слегка выгибается. Я вижу пушок, растущий в нижней части его ягодиц. Провожу там языком, он снова стонет и весь дрожит, я вижу гусиную кожу по краю его ануса. Вхожу в него. У меня перед глазами – постер с Гольдманом, вокруг меня – интерьер подростковой спальни, и как раз сейчас я убиваю в себе этого подростка.

Потом у него опять развязывается язык. Как будто шлюз открыли. На самом деле он ведь обычно говорит совсем мало. У них дома за столом больше молчат, да и вечер кончается быстро, все устают и рано ложатся спать. В лицее он уступает право поболтать другим, я столько раз замечал, он всегда держится немного в стороне, покуривает, другие стараются показать себя, а он даже не всегда пытается делать вид, что слушает. Я помню, что именно это мне в нем сразу понравилось: очевидная замкнутость, отчужденность. Со мной он чувствует, что может себе позволить высказаться. Может, он делает это просто для самого себя – как люди пускают в море бутылку с запиской или ведут тайный дневник, а может даже, как цирюльник царя Мидаса, который не мог больше держать то, что знал, при себе.

Он рассказывает о своих сестричках, Натали и Сандрине. Им шестнадцать и одиннадцать лет.

Он говорит, что Натали на полтора года младше него, что это логично – завести второго ребенка вскоре после первого, но она вовсе на него не похожа, она пошла в отца, и глаза у нее светлые, и силушки тоже – как у отца.

Я говорю: а ты, значит, в мать? Он говорит, что да, он темноглазый, в нее. И добавляет: это у нас нездешнее. Эту фразу я не понимаю. Но объяснений не спрашиваю. Я думаю, объяснения придут сами, позже.

Натали не стала заканчивать школу, а учится делопроизводству в специализированном училище-интернате, она приезжает домой вечером в пятницу, а по выходным помогает с работой на ферме, там ведь всегда дел хоть отбавляй.

Он говорит, что они с сестрой не очень-то ладят, что они «не на одной волне»; он считает ее чересчур реалисткой, слишком приземленной, любительницей поучать, будто ей уже сто лет.

Зато он обожает Сандрину, младшенькую, у которой отставание в развитии: так уж с ней вышло. Его лицо озаряется светом, когда он о ней говорит. Однако родители ее рождение восприняли как катастрофу. Врачи вынесли свой приговор сразу: девочка ненормальна и никогда нормальной не станет. УЗИ в ту пору не было, и предвидеть ничего было нельзя. Отклонение в развитии всех напугало. Сандрина останется ребенком на всю жизнь. Отец не знает, что с этим делать, Натали не всегда добра к ней: она быстро раздражается от неспешности и неловкости младшей сестрички. А мать – та вообще ничего не говорит, только навсегда погрустнела с тех пор, как у них появился умственно отсталый ребенок.

Тома – старший сын и единственный мальчик, он часто слышит, что это накладывает на него особую ответственность.

Я – младший в семье. Мой брат блестяще учится, скоро он закончит диссертацию и станет уважаемым доктором математики, защита пройдет отлично и будет особо отмечена диссертационным советом, он продолжит заниматься наукой, его статьи будут печататься в международных журналах, недоступных профану, а сам он отправится читать лекции по всему миру. Представьте себе, каково это – идти следом за ним. Сравнение всегда не в мою пользу. Поэтому я объясняю Тома, что судьба, которую он мне предсказывает, может быть лишь второстепенным отзвуком в сравнении с тем, что ждет моего старшего брата. Он уверяет, что я ошибаюсь.

Добавлю, что у меня мог бы родиться и младший брат: моя мать забеременела через семь лет после моего рождения, но не выносила: выкидыш случился на позднем сроке – почти на шестом месяце, мать вышла из этого испытания обескровленной и отчаявшейся, хотя никогда о нем не упоминала (действительно ни одного слова, ни разу – редкая выдержка). Его должны были звать Жером или Николя. Я часто думаю о брате, которого у меня никогда не было.

Тома говорит: видишь, мы из разных миров. Миров, у которых нет ничего общего.

Я возвращаюсь к его матери, о ней мне интересно узнать. Он тут же сообщает, что она испанка. Приехала во Францию двадцать лет назад с братьями, им нашли работу на ферме: никакого отъезда с родины по вине франкизма в этой истории нет, никакого желания убежать от однопартийной системы, от цензуры, деспотизма и двойных стандартов в правосудии, ничего такого, просто девушка, ничего в жизни не знавшая, кроме работы, а работа нашлась по другую сторону границы, она встретила двадцатипятилетнего Поля Андриё, крутого до невозможности, братья в конце концов вернулись домой, а она осталась.

Я спрашиваю: а в Испании – откуда? Он отмахивается от моего вопроса тыльной стороной ладони, он уверен, что я все равно не знаю. Я повторяю вопрос, и он все же называет место: Вилальба. Говорю: да, это в Галисии, в провинции Луго. Он удивляется: откуда ты знаешь? Я говорю: это на пути святого Иакова. Он спрашивает, ходил ли я по нему. Я отвечаю: да нет, зачем мне туда идти, я не из тех, кто совершает паломничества, просто прочел в какой-то книге и запомнил. Он посмеивается надо мной и говорит: вот, я так и думал, ты – такой парень, что все знаешь только по книгам. И добавляет удрученно: но самое плохое, что, если нас спросят обоих, я почти уверен, что ты расскажешь об этом месте лучше меня.

Как только я стану писателем, я начну писать о местах, в которых никогда не бывал, просто прочитал на карте их название и мне понравилось, как оно звучит. Место действия книги «Мгновение ухода», например, – в Фалмуте, это в