— «У меня нет иного выхода, — молча ответил Брусницын Брусницыну. — Есть только один шанс оправдаться — если на репутацию Гальперина будет брошена тень… Хотя этот циник и бретер сам по себе имеет такую репутацию, что… ему прощают многие грехи, странно, но так. Он добрый черт…»
— «Как ты пришел к такому решению? Давно?»
— «Нет. После встречи с Варгасовым. Помнишь, он сказал: «Бескорыстно создают себе врагов только дураки». Тогда и возникли у меня странные ощущения… вроде как в темной комнате, когда чувствуешь присутствие постороннего, хотя того и не видно».
— «И до сих пор не видно?»
— «Хорошо тебе задавать вопросы… Ты из другой жизни, из вполне достойной жизни, что была у меня до того злополучного вечера, когда Гальперин пригласил к себе домой и посулил свое кресло. Это — ты! А я — обманутый в своих надеждах неудачник».
— «Не канючь, ты и без того жалок… Так как?! Что предпримешь? Или побежишь за советом к Варгасову? Нашел кумира, ничего себе! Я еще мог бы понять какого-нибудь ханыгу, которому честь и достоинство россиянина — пустой звук, разменная карта. Но ты? Архивист! Ты же всей душой своей, нутром, селезенкой связан с теми судьбами, что навеки запечатлены в хранилищах архива. И своими руками за несколько сребреников продаешь… Да, всего лишь записка. Но чья? Кому? И во имя чего!»
— «Я еще ничего не решил! Не казни меня! Я еще могу так поступить, что ты охнешь…»
— «Интересно! Ну да ладно, знаю я тебя как никто: ты — это я! Но помни, сколько веревочке ни виться… И дело не в записке, дело в поступке. Свершивший преступление всегда находит оправдание, поэтому нести позор передает детям. У тебя есть Катька, она проклянет тебя».
— «Катька — стерва, кричит на меня, соплюха, в грош не ставит, вся в мать. Конечно, если отец приносит в месяц несчастную сотню…»
— «Это не оправдание… Вообще, ты стал брюзга. И знаешь почему? Тебя сожрали страсти. Слабый человек, снедаемый страстями, способен на все».
«Я тебе уже намекнул — ты даже и не представляешь, на что я способен».
— «Ладно, знаю уже, на что ты способен, видел».
— «Нет, нет. Ты еще ничего не знаешь. Я могу так поступить, что ты охнешь».
Брусницын обеими ладонями отпихнул себя от зеркала и отошел к столу…
Ножницы хранились в среднем ящике, проржавевшие и кривые. В самый раз, усмехнулся Брусницын, для подобной акции в самый раз… Он подобрал лежащее в стороне дело помещика Михаила Издольского. Нашел лист с письмом Издольского к своему армейскому приятелю, ротмистру Кавалергардского полка Виктору Гагарину… Где же эта фраза? В самом низу страницы, очень повезло… Вот она: «…кстати, чуть было не забыл — пришли ты, наконец, записку гр. Т., а то мой честолюбивый свояк Ал. Павл. С — в меня со света сживает…».
Брусницын приподнял поудобней лист и принялся аккуратно срезать подол.
«Извини, Михаил, — мысленно обратился он к Издольскому. — Надеюсь, тебе не очень больно? Иначе эксперт может выйти на архив твоего друга Андрюши Гагарина… А так — никогда, прервется цепь времен. Я аккуратно, аккуратно. Видишь, весь лист оставляю тебе, и номер листа сохранился, комар носа не подточит. Извини и не обессудь. Я этими ржавыми ножницами, брат, своей судьбой распоряжусь по совести, ты попомнишь, ты будешь доволен. Если, конечно, хватит смелости довести задуманное до конца».
Брусницын поднял с пола отрезанную полоску, придвинул пепельницу, достал спички и чиркнул. Порохом вспыхнуло пламя в локонах серого вонючего дыма. В считанные секунды от полоски бумаги остался легкий табачный пепел.
Где-то в столе был чистый конверт. Вот он, есть… Брусницын осторожно подхватил бесценную записку, упрятал в конверт и опустил во внутренний карман пиджака. Уложил разбросанные бумаги в папки, закрыл и завязал тесемки. К обеду все три затребованных дела он вернет в хранилище.
А теперь надо отвлечься, заняться работой, совсем запустил. Где там бедняга утопленник?
Брусницын опустился на стул, придвинул каталожный формуляр, взял ручку. Фразы складывались четко, переписывать он не станет, сказывался многолетний опыт. Значит, запишет так… Такой-то, такой-то… Как фамилия коллежского регистратора? Ага, Перегудов… Коллежский регистратор Перегудов осужден в долговую яму за невыплату сорока рублей золотом… Детали опустим, они в деле, помянем лишь купца Галактионова В. П., видный был купец, есть документы по коммерц-коллегии, так что купца надо помянуть, понадобится какому-нибудь исследователю… Итак, Перегудов, оказавшись в долгах, покончил самоубийством… Ну, конечно, и дату происшествия.
Брусницын начал было заполнять формуляр. Но ручка не писала, кончилась паста. Где-то валялись запасные стержни, кажется, зеленого цвета.
Брусницын медленно поднялся, подошел к шкафу. И так же медленно принялся шарить в ящиках — в одном, втором, третьем… Стержни не находились, Брусницын стал нервничать. Его злила пустая трата времени, скоро обед, а ничего не сделано. Ах, вот они, нашлись наконец! И вправду зеленые.
Стол, словно большой магнит, притягивал к себе Брусницына. И лист бумаги, на котором виднелись Царапины от сухого шарика. Брусницын сменил стержень, достал лист плотной бумаги, занес ручку и вывел первые слова:
«Начальнику управления архивами тов. Бердникову М. А. Копия — в Управление государственной безопасности. Копия — в ОБХСС при Управлении внутренних дел…»
Брусницын задумался. От кого заявление? Ага, испугался! Самое тяжелое в этом деле — написать, от кого. Ну, скажем, от анонимного доброжелателя? Ладно, допишу до конца, а там придумаю, от кого…
«…Считаю своим долгом вас уведомить, что заместитель директора Архива истории и религии по научной части, Гальперин Илья Борисович, пользуясь служебным положением, хранит дома архивные документы с письмами Льва Толстого помещику Сухорукову. Одно из четырех писем…»
Брусницын остановился… Ну?! Так что же? Иди до конца, как и задумал. Чего бояться? Все продумано, все подготовлено…
— Так, так, — бормотал Брусницын и, сузив в напряжении глаза, перечитал: «Одно из четырех писем…». Так, так… продолжим: «…датированное мартом 1891 года, было присвоено Гальпериным И. Б., с тем чтобы передать сыну, который собирается покинуть пределы нашей родины. Эта святая для каждого русского человека реликвия по воле Гальперина должна послужить предметом личного обогащения…»
Брусницын перечитал написанное. Коряво получается. Но ничего, на машинке он все поправит…
Сметану продавали в первом отделе, а творог в третьем. Дарья Никитична быстро сообразила. Заняла очередь за сметаной, а «творожную» очередь придерживала глазами, ждала последнего. Так и стояла, вывернув шею. И дождалась.
— Эй, дед, ты за мной будешь! Я тут пока управлюсь! — крикнула Дарья Никитична.
Дед — а им оказался старый архивный поденщик Александр Емельянович Забелин — звякнул молочным бидоном и обиженно зыркнул маленькими фиалочными глазками на шумливую старуху.
— Дарья? Ты, нет?! — изумился Забелин.
Дарья Никитична вгляделась.
— Батюшка… Александр Емельяныч! — признала она. — Ты-то как здесь оказался?
— Живу рядышком, забыла? А тебя-то чем подманили?
— И я тут живу теперь.
В магазине недовольно заворчали. Это ж надо, такой галдеж устроили старички. Боятся свою очередь упустить и орут, точно на улице.
— Ладно, вам-то что?! — приструнила Дарья Никитична недовольных. — Подумаешь, господа! И слова громкого не скажи. На похороны мы еще успеем! — разделалась Дарья Никитична с очередью. — Ты вот что, Александр Емельяныч, возьми мне полкило творога, а я тебе сметаны отвешу, у меня банка лишняя прихвачена. Сколько тебе?
— Граммов двести, — Забелин смущенно поглядывал на очередь.
В магазине восстановился хмурый деловой гомон.
Забелин был супругом приятельницы Дарьи Никитичны и вообще добрым знакомым. Только не виделись несколько лет. И вдруг такая встреча.
Вышли из магазина вместе. Первым делом расспросила Дарья Никитична о здоровье своей подружки, рассказала о своем здоровье — так все ничего, только диабет замучил.
— Ты что же, Дарья? — выслушал Забелин. — В наш район переехала?
— К. племяннику перебралась, — запнулась Дарья Никитична. — Поят меня, кормят… Правда, при диабете какая кормежка? Только творогом и питаюсь. Да звар пью, на ревене… А ты? Слушай, ну ты и выглядишь, жених, ей-богу! Небось слово знаешь?
— Знаю, Дарья. Все на ногах, поэтому, — ответил польщенный Забелин. — Как вышел на пенсию — ноги в руки и… Просижу недельку в архиве, подберу материал — ив дорогу. То одних разыскиваю, то других.
— В архиве, говоришь? — встрепенулась Дарья Никитична.
