мол, секта, последователи которой носят только ткани, произведенные в Китае.
Хлопковые лапсердаки, в которые Шнеур-Залман кутался, один поверх другого, были не в силах прогнать холодной дрожи, вызванной в его ослабшем теле этим далеким звоном. Протяжный бой городских часов — сначала четверть часа, потом два низких тона отбиваемого часа — напоминали ему печально-напевный, гнетущий бой башенных часов Петропавловской крепости, где его оторванность от мира два года назад была еще тяжелее, чем здесь, а одиночество — еще горше. И именно напротив равелина, где сидел реб Шнеур-Залман, на той стороне Невы, возвышался царский Зимний дворец. И каждый раз, когда реб Шнеур-Залман видел время от времени через маленькое окошко серую громаду дворца со множеством окон, у него болезненно сжималось сердце. Ему все время казалось, что безумный император смотрит оттуда своими красноватыми полупьяными глазами на тех, кто взбунтовался против царской власти. Смотрит, хорошо ли они заперты, достаточно ли толсты стены крепости, достаточно ли глубока река… И одним из этих бунтовщиков был он, Шнеур-Залман, ученик межеричского проповедника, раввин из Лиозно с бородой до пояса.
Что за соседи сидели вокруг него в сырых тюремных камерах, ему стало ясно намного позже, после того, как он просидел в одиночке долгие месяцы. Однажды рано утром он проснулся от необычной суеты и голосов в каменном коридоре. Жандармы и охранники в равелине носили валенки и не должны были ни с кем разговаривать. И вдруг они стали слышны, все сразу. Раздавались страшные шаги, будто по коридору носились большие крысы; звучали писклявые голоса. Это казалось очень подозрительным на фоне преднамеренной мертвенности и вечной тишины, царивших в крепости. И вдруг совсем неожиданно донесся чей-то хриплый крик: «Не хочу-у, бра-атцы!..» И сразу же после этого послышалось шлепанье и шарканье разношенных башмаков по каменному полу. Тот же человек закричал снова, еще более хрипло, еще более душераздирающе. Но орущий рот был тут же заткнут чем-то мягким, и вместо «не хочу» прозвучало рыдающее: «Не хо-хо!..» Какой-то вымученный смешок, который тут же тоже был задавлен. Дальнейший крик звучал уже только через ноздри и походил на мычание, издаваемое быком в минуту смертельной опасности. Человек, живой человек превратился в одно мгновение в скотину и орал на немом скотском языке, что не хочет умирать… Но его крики не помогали. Мягкими страшными шагами большие люди-крысы быстро уносили его по длинному коридору. И его страшное мычание потерялось где-то там, как в пустыне.
После таких предсмертных воплей бунтовщика, которого волокли на виселицу, не могло быть речи о том, чтобы снова заснуть. Шнеур-Залман впал в глубокую тоску. У него подрагивали пальцы, горло пересохло. Голова больше не воспринимала никаких возвышенных дум. А память стала дырявой, как решето, из которого все утекает. Чтобы успокоиться, реб Шнеур-Залман сел и сделал то, что в таких случаях делает простой еврей: стал читать псалмы.
Он делал это два дня подряд. Начинал читать псалмы с самого начала, дочитывал до конца и начинал снова. Он задремывал, просыпался, мыл руки и снова читал псалмы — и так, пока к нему не вернулись силы. Но еще долгое время после той ночи он плохо спал. Ему снились шаркающие шаги и перешептывавшиеся голоса в гулком коридоре…
Поэтому не удивительно, что такая буквально нечеловеческая радость охватила его, когда к нему вдруг пришли и сказали, что он свободен, совсем свободен. Будто шофар самого Мессии зазвучал в голосе тюремного начальника. Идя вслед за ним по подземным переходам, реб Шнеур-Залман ощущал себя так, словно это были подземные ходы, по которым, согласно преданию, после прихода Мессии еврейские мертвецы устремятся в Страну Израиля, чтобы выйти там к солнечному свету. И когда он увидел заснеженный мир, для него это стало маленьким воскрешением из мертвых.
2
Весть об освобождении пришла к раввину Шнеуру-Залману, когда он как раз читал стих «избавил Он в мире душу мою». [87] Жандармский начальник, принесший эту добрую весть, был евреем-выкрестом, и в его душе еще оставалась тоска по тому источнику, от которого он происходил. Он был бледен, однако его еврейские глаза сияли под форменной треуголкой. И реб Шнеур-Залман разглядел в них искру радости еврея, освобождающего другого еврея из рук иноверцев. Жандармский начальник, видимо, сам хотел пережить радость освобождения невинного человека. Поэтому он «перебежал дорогу» простому жандарму, который должен был принести раввину Шнеуру-Залману бумагу с соответствующим указом императора через несколько часов… Он так торопился с этой доброй вестью, что даже приближенные к реб Шнеуру-Залману люди с реб Мордехаем Леплером во главе, которые все время хлопотали о его освобождении, не успели прийти вовремя, чтобы встретить реб Шнеура-Залмана у Петропавловской крепости.
Ребе арестовали еще летом и к мрачным вратам крепости привезли на лодке в полночь. Молчаливые жандармы гребли. Черная, освещаемая факелами вода тихо и страшно плескалась под низким деревянным сиденьем. Это была своего рода «переправа через Ябок». [88] Переправа на ту сторону жизни, не смерть, Боже упаси, но переправа живым на тот берег, «с которого не возвращаются»… Так, по меньшей мере, опасался реб Шнеур-Залман. Того же мнения придерживались тогда все относительно этой загадочной крепости. Потихоньку рассказывали, что ключи от нее полубезумный император на ночь кладет себе под подушку.
Теперь же, когда реб Шнеур-Залман столь неожиданно вышел из той же самой тюрьмы на волю, Нева была уже покрыта твердым льдом. И только один-единственный жандарм, без оружия, с бумагой об освобождении в отвороте рукава, сопровождал реб Шнеура-Залмана пешком назад через широкую реку по санному пути, тянувшемуся наискосок в столицу. Огромные массы камня, множество окон и оголенные туманные сады надвигались на ребе, как серые, припудренные морозом тучи. Они становились все реальнее, а вместе с ними нарастали трепещущая радость в его сердце и страх перед этой иноверческой чужбиной.
У застывшей пристани стольного города, к которой больше не подходили корабли, освобожденного ребе встретил гражданский чиновник с добродушным русским лицом. Только здесь реб Шнеур-Залман почувствовал, что полностью свободен. В восторге он какое-то время смотрел на высокого жандарма, который уже шел назад, в крепость, смотрел и не верил своим глазам.
Чиновник отдал ему честь, спросил, куда и к кому его сопроводить в городе. На нем осуществилось сказанное в Писании: «Когда возвратит Господь из плена детей Сиона, происходящее покажется нам сном». [89]
Реб Шнеур-Залман оглянулся мрачно и в то же время мечтательно. Во весь окоем перед его ослепленными глазами встала российская столица. Она уставилась на него тысячами окон, вздымалась вверх тысячами
