начал разливать заварку в два стакана. После этого он налил туда же кипятку из самовара. Цвет чая был кирпичный, как бородка хозяина, и ядовитый, как его усмешка. Так, по крайней мере, показалось опечаленному гостю.
— Пейте! — повелительно пододвинул полный стакан реб Шнеуру-Залману хозяин. — Только не думайте, что вы уже отделались и полностью свободны. Я так же вхож к правительству, как и ваш защитник реб Мордехай Леплер. Я не хуже его знаком с советником императора Сперанским.
И на Канкрина [90] у меня тоже есть влияние… Реб Мордехай Леплер, конечно, мой компаньон, но подольского хасидизма я не уважаю. Для меня он выеденного яйца не стоит. Короче, лиозненский раввин, вы отсюда не выйдете, пока не подпишете мне бумагу, что отказываетесь от всех ваших штучек и отменяете свой новый молитвенный обряд. Наши родители были не менее мудрыми и учеными, чем вы, но придерживались традиционного текста кдуши. А вам его обязательно хочется изменить. Чем вам не нравится старая кдуша?..
И, даже не дожидаясь ответа от своего растерянного гостя, он громко позвал:
— Невахович! Иди судой, пожалестве!
Он выкрикнул это демонстративно по-русски и с грубыми ошибками, характерными для ассимилировавшегося еврея, который из кожи лезет, чтобы быть русским больше самих русских, но у него это никак не получается. Русский язык его просто убивает.
Невахович, бледный, высокий, с вытянутым лицом бедного холостяка, вошел с листом бумаги, чернильницей и перьями. Наверное, между ним и его хозяином было заранее оговорено, чтобы он сразу появился, как только тот его позовет.
— Пожалуйста, Абрам Маркович! — печально и в то же время весело склонился вошедший перед своим кормильцем. Как раз он-то, Невахович, уже говорил по-русски. Но большой роли это здесь не играло, как не играют большой роли языковые познания любого слуги.
Глава четвертая
Из сетей — в яму
1
Как на горячих углях, сидел реб Шнеур-Залман в богато меблированной столовой. Кипящий серебряный самовар смеялся ему в глаза; красивые ковры приобрели крикливые цвета нечистых тварей; размалеванные на русский манер стены вдруг стали хмурыми, а сама просторная столовая — тесной, как тюремная камера. От вежливых русских слов Неваховича у него под облезлым штраймлом выступил холодный пот. Реб Шнеуру-Залману пришлось подпереть отяжелевшую голову обеими руками сразу — таким надломленным он себя почувствовал.
Теперь ребе отчетливо увидел, что вырвался из сети, а попал в яму. Освободившись из тюрьмы, запутался в злых кознях фанатичного миснагеда. Он также понял, что упитанный хозяин вместе со своим тощим и бледным слугой заранее обо всем сговорились: вся эта сцена с требованием подписать бумагу была согласована между ними, пока он, реб Шнеур-Залман, сидел здесь и наивно ждал, что ему от всего сердца скажут: «Шолом алейхем!»
Разочарование было так сильно, что он не мог выговорить ни слова своим пересохшим языком. Чувствовал только, что эта новая тюрьма на дому у богатого еврея намного омерзительнее иноверческой крепости на противоположном берегу Невы. Там, во мрачной канцелярии Петропавловской крепости, когда он стоял и оправдывался перед высокопоставленными жандармами с колючими глазками, он не чувствовал вокруг себя никакой злой воли. Только тупость, иноверческую тупость, которую необходимо заострить, подозрительность, которую следует рассеять, чтобы найти прямой путь назад домой. А здесь была гордыня богача, стремящегося унизить его; низменная зависть и упрямство, набросившиеся на него, как разбойники посреди бела дня, и пытающиеся похитить у него душу, все учение межеричского проповедника — его ребе, а его собственную книгу «Танья» превратить в ничто. И все это — за глоток чаю, за разрешение покинуть этот дом, в котором он оказался по ошибке…
Поэтому стакан с чаем, пододвинутый с таким пренебрежением, показался ему горьким ядом. Он к нему не прикоснулся, хотя нехорошая жажда, приобретенная им в тюрьме, сейчас сильно мучила его. А желтоватая бумага с несколькими черными строчками, которую Невахович подал ему подписать, показалась ему настоящим пергаментом инквизиции с добытым пытками отказом от своей веры… И реб Шнеур-Залман плотно закрыл глаза, чтобы даже не читать того, что там написано.
Он не знал, сколько так просидел. Может, полчаса. Может, меньше. Для него эти минуты тянулись ужасно долго, потому что «гостеприимный» хозяин, с немецкой ермолкой на макушке черноволосой кудрявой головы, рыжей жесткой бородкой и выпуклыми злыми глазами, сидел напротив, за своим серебряным самоваром, и, не переставая, изливал помои на голову своего гостя.
— Это на самом деле замча… замичатине! — сказал Авром Перец, стараясь вставлять в свою речь высокие русские слова.
— Замечательно! — тихо и почтительно поправил его Невахович.
— Да-да, замечательно! — повторил хозяин на своем не поддающемся улучшению русском языке галичанина. И сразу же стал добавлять в свою речь еще и высокие немецкие слова, которые давались ему лучше: — Разве мало бед нам приходится терпеть из-за нашей религии, чтобы еще пришел какой-то местечковый еврей, какой-то раввинчик из Лиозно и заварил, так сказать, борщ со своими новыми молитвенниками, новыми ножами для убоя скота и новыми миньянами? И все это в стране, где ве-великодушные русы… россы…
Он взглянул на Неваховича, взглядом давая понять, чтобы тот его выручил. И Невахович тихо и почтительно, безо всякого выражения на лице, как и полагается верному слуге, подсказал хозяину:
— Россияне.
— Да, стране благородных россиян, — покачал Авром Перец головой в ермолке. — Создать, так сказать, государство в государстве. Это, действительно, замча… замичатильне!
Реб Шнеур-Залман бросил короткий взгляд на этого богача, читавшего ему нравоучения, на разбогатевшего еврея из местечка Любартов, на откупщика, одетого как немец, но при этом так вступающегося за память Виленского гаона и одновременно, с тем же самым пылом — за целостность российской державы. Какое отношение имеют новые молитвенники обряда «Сфард» [91] к «благородным россиянам»?.. Тем, что Авром Перец примешивал к своим нравоучениям немецкие и русские слова, он, кстати, напомнил реб Шнеуру-Залману главного доносчика — Авигдора из Пинска. Тот тоже, чтобы произвести впечатление, старается вставить в свою речь как можно больше нееврейских слов.
2
Занавешенная дверь, ведущая в другую комнату, неожиданно открылась, и в простом домашнем платье, в черной косынке на волосах вошла маленькая слабая женщина лет тридцати с небольшим. На ее бледном лице была разлита любезность. Она вошла неуверенными шажками, но реб Шнеур-Залман сразу же догадался, что это, должно быть, сама хозяйка, Фейгеле, дочь реб Йегошуа Цейтлина, прославившаяся по всей Белоруссии своей добротой и щедрыми пожертвованиями для бедных. Все очень сожалели о ее переезде в Петербург. Более того, она сама рвалась из этого
