иноверческого города в Устье, к отцу. Лишь позднее, когда Перец начал избавляться от своего еврейства, [92] ей это удалось.
— Авром, — попросила вошедшая женщина, протянув руку, — дай гостю попить чаю, прийти в себя… Авром!
Она делала это не как дочка богача, принесшая своему спасшемуся бегством мужу первые почести и первое богатство, а как бедная литвачка, умоляющая своего родовитого господина, оказавшего ей когда-то большую милость тем, что женился на ней. По первому же движению ее руки реб Шнеур-Залман сразу же понял, что над этой неравной парой витает старое проклятие, содержащееся в словах Торы: «И он будет властвовать над тобою». [93]
Авром Перец вскочил, вскипев. От злости он даже заорал на простом еврейском языке со своим прежним галицийским акцентом:
— Я ненавижу, Фейгл, когда вмешиваются в мои дела! Я тебе уже… уже говорил… — Но он сразу же спохватился и попытался загладить впечатление от этой вспышки гнева тихим голосом и подчеркнуто немецким выговором: — Прошу тебя, моя любовь, оставь нас одних! Здесь, между нами… мы занимаемся мужскими делами.
Фейгеле испуганно посмотрела на не менее испуганного гостя, пожала плечами, будто оправдываясь без слов: «Это все, что я могла для вас сделать», — потом повернулась и вышла так же тихо и быстро, как вошла.
И еще до того, как бархатные портьеры перестали колыхаться над закрывшейся за ней дверью, суровый хозяин подмигнул, и худой палец его слуги снова уткнулся в бумагу, расстеленную на столе, указывая растерянному гостю, где он должен поставить свою подпись:
— Вот здесь, извините, вот здесь поставьте подпись!
Вторая худая рука при этом совала в ослабевшие пальцы реб Шнеура-Залмана гусиное перо:
— Я уже обмакнул перо в чернила. Пишите!
Реб Шнеур-Залман сидел неподвижно, словно окаменев, и боялся пошевельнуться. Только отвел глаза от этого пера и сквозь зубы, еле слышно прошептал на древнееврейском: «Владыка вселенной! Владыка вселенной! Из глубины воззвал я к Тебе», [94] — в этих древнееврейских словах были тихая мольба и усталое потрясение от той жестокости, которую эти двое посторонних евреев позволяли себе по отношению к нему.
Что тут было говорить? Место и момент действительно были выбраны отлично: взять и заставить пожилого еврея с величественным лицом таная, который только что вышел из самого страшного во всей России острога, подписать бумагу о том, что он отказывается от учения своего ребе и от собственного учения… И принуждали его к этому в богатом доме зятя реб Йегошуа Цейтлина, куда он попал по ошибке. Самому худшему иноверцу не пришла бы в голову такая гнусность.
Оцепенение реб Шнеура-Залмана длилось недолго. Слабо, как больной, он улыбнулся злому богачу, сидевшему напротив него, за блестящим самоваром:
— Гемора говорит: «Все, что хозяин велит гостю сделать, пусть гость сделает». Только не такие вещи… Заставлять гостя сделать это — все равно что нарушать запреты Торы.
С наглостью богача Авром Перец выпучил свои и без того выпуклые глаза. Его большие оттопыренные уши пылали.
— Не лезьте ко мне с вашей ученостью. Я не менее учен, чем вы. Нарушение намного более строгого запрета — это отказ от того, что делали наши родители. Читать не такую кдушу, какую читал Виленский гаон…
— «Не будь слишком праведным», [95] — тихо и скромно сказал ему реб Шнеур-Залман. — Вы ведь не обязаны быть праведником больше, чем был сам гаон реб Элиёгу. Он, да будет благословенна память о нем, не захотел пустить меня к себе на порог. Но и не заставлял меня подписывать такие бумаги…
Авром Перец вскочил. Пена выступила на его толстых губах. И как всегда, когда он кипятился, он принялся кричать с галицийским акцентом:
— А я вам говорю, я вас заставлю! Я!
Но реб Шнеур-Залман уже полностью пришел в себя. Он пронзил Аврома Переца взглядом своих матово-синих глаз и заговорил тихо, четко выговаривая каждое слово:
— У еврея не должно быть такого жестокого сердца. Жестокость — качество иноверцев. Когда она поселяется в еврейском сердце, его привлекает потом все иноверческое…
Авром Перец побледнел. Казалось, что хасидский раввин увидел темное нутро его души, куда он сам боялся заглянуть…
Но он сразу же собрался с силами и с ненавистью посмотрел на того, кто предостерегал его с такой тихой уверенностью:
— Не беспокойтесь за меня, лиознёнский раввин! Смотрите, как бы ваш собственный сынок не увлекся всем иноверческим. Весь Петербург знает, что ваш младший сын, который здесь крутится, завел дружбу с дочерью генерал-прокурора. Катериной ее зовут. Он ведет с ней дискуссии о вере. Ну, и что вы на это скажете?
3
Реб Шнеур-Залман был глубоко подавлен этими ядовитыми словами. Злоба богача нащупала самое уязвимое место в его сердце. Точно так же, как он сам нашел основания сомневаться в богобоязненности хозяина. Глаза раввина сонно закрылись, и он ощутил на минуту, что теряет сознание, как в тот момент, когда художник-иноверец Головачевский заканчивал его портрет, перенеся на кончике своей кисти последний блеск из глаз реб Шнеура-Залмана на полотно…
Однако сильный удар в дверь вернул его в сознание. Второй удар, еще сильнее, заставил его вскочить на ослабевшие было ноги.
— Открывайте, открывайте, открывайте! — прогремели три голоса одновременно.
Двое еврейских «палачей», стоявших над ним с бумагой, отскочили в стороны, переглянувшись, как двое воров, застигнутых на месте преступления. Сначала оба они замолчали, закусив губы. Но к Аврому Перецу быстро вернулась его наглость богача, и он, будучи якобы вне себя от ярости, разорался:
— Кто это там ломится в мой дом?! Вот я сейчас…
— Реб Авром, откройте! — ничуть не испугались за дверью его деланого гнева. — Раввин реб Шнеур-Залман у вас?
Невахович беспомощно посмотрел на своего кормильца: должен ли он попытаться помочь ему ложью? И получил безмолвное согласие.
— Никого… здесь нет! — он отрицал все, но голос его все-таки дрожал. — Никого… Мы не понимаем!
— Не понимаете? Лейбеле Невахович, не откалывайте дурацких штучек! Привратник дома сказал нам, где раввин, да и его голос мы тоже слышали…
Притворяться дальше уже не имело смысла. Невахович повернул тремя длинными пальцами ключ в двери и сразу же отскочил в сторону, как ошпаренный. В квартиру ворвались трое распаленных людей: компаньон Аврома Переца реб Мордехай Леплер, деверь ребе Исроэл Козик и младший сын реб Шнеура-Залмана Мойшеле. Все — в новых лапсердаках с новыми кушаками. Они, наверное, собирались встретить его сразу же после освобождения из тюрьмы, но не успели. Мойшеле тут же бросился к отцу:
— Шолом алейхем, папа! О-хо-хо, уже час, как мы тебя ищем! Полетели в
