острог на тройке, а нам говорят, что ты уже здесь. Возвращаемся, а тебя опять нет!
Между хозяином дома и другими незваными гостями тем временем разгорелся горячий спор. Реб Исроэл Козик, широкоплечий еврей в высоком меховом сподике, выглядящий как еврейский казак, вихрем набросился на Аврома Переца и едва не надавал ему оплеух.
— Я не посмотрю, — говорил он, — что вы большой богач, соляной арендатор и что генералы у вас едят фаршированную рыбу! Вы заделались жандармом Всевышнего? Его императорское величество освобождает, а вы арестовываете!
Авром Перец тоже не остался в долгу. С пеной на губах, с галицийским акцентом, как всегда, когда кипятился и забывался, он завопил:
— Я сейчас как свистну, от вас останется только пепел и дым! От вас и от вашего «лёжного», фальшивого праведника!
От такой грубой угрозы взорвался уже и реб Мордехай Леплер:
— Позовешь своих иноверцев? Чтобы нас вышвырнуть? Может быть, и меня тоже, своего компаньона?
Но Авром Перец ничуть не испугался, только еще громче закричал:
— Я с тобой компаньон в коммерческих делах, а не в твоем хасидизме!
Чтобы унять не на шутку разошедшихся евреев, реб Шнеур-Залман оставил сына и вмешался. Он поднял бледную руку, будто собирался изложить комментарий по поводу какого-то места из Торы. Его друзья сразу же стихли. Вслед за ними замолчал и Авром Перец. Ругаться просто так, когда никто не отвечает, ему самому показалось глупым. А дураком он не хотел выглядеть ни в коем случае.
Однако вместо того, чтобы произнести комментарий на Тору, реб Шнеур-Залман тихо и торжественно провозгласил по-древнееврейски:
— Господа мои, проявите уважение к принимающему нас дому!
Потом громко произнес подобающее благословение, присел, пару раз отхлебнул из стакана остывший чай и поблагодарил хозяина дома за оказанную честь.
У Аврома Переца вытянулось лицо. Такого величественного поведения от местечкового раввина он никак не ожидал. Русское начальство, у которого ему в качестве богатого купчика не раз случалось бывать, могло бы поучиться у этого бородатого еврея…
Выпученные глаза Аврома Переца забегали. Однако к нему быстро вернулся дар речи, и на его толстых губах снова появилась издевательская усмешка:
— Ваши вежливые манеры, лиозненский раввин, тоже нееврейского происхождения. Ведь в нашей Торе сказано: «Зуб за зуб». А у них сказано: «Если тебя ударили по правой щеке, подставь левую…» [96]
— Мы не читаем того, что у них написано… — с презрением сказал Исроэл Козик. — Мы знаем только, что так вел себе наш танай [97] рабби Гилель Старый… Пойдем, Шнеур-Залман, шурин мой. Нам здесь больше нечего делать.
Реб Мордехай Леплер и Исроэл Козик взяли своего ребе под ослабевшие руки, повернулись спиной к богатому хозяину и торжественно, как почетный эскорт, направились к выходу. Только Мойшеле, младший сын ребе, ненадолго задержался. Последние слова Аврома Переца вызывали у него любопытство. «Человек, — подумал он, — всегда видит в другом то, что спрятано в глубине его собственного сердца…»
Большими синими — совсем как у отца — глазами он уставился на пылающее лицо Аврома Переца. Он смотрел на Переца, а Перец — на него. Как будто они пытались увидеть в стоящем напротив собственное будущее, свою дальнейшую участь: то, что оба когда-нибудь променяют учение Гилеля Старого на Новый Завет.
Так спустя годы и случилось — уже после смерти отца Мойшеле и «врага» Аврома Переца — Шнеура-Залмана, сына Боруха.
1
Молчаливо и гордо Исроэл Козик и реб Мордехай Леплер вышли из квартиры Аврома Переца, ведя под ослабевшие руки реб Шнеура-Залмана, как ведут к свадебному балдахину больного жениха. Они поднялись вместе с ним этажом выше, туда, где жил реб Мордехай и где миньян хасидов с нетерпением ждал ребе с самого утра. Здесь прием был уже совсем другим. Воодушевление было подобно буре. И Авром Перец, конечно, слышал над своей крепкой миснагедской головой звуки танцующих ног, хлопающих в ладоши рук, распевающих ртов и не знал, куда от них спрятаться.
Таким реб Шнеур-Залман в одно и то же утро девятнадцатого кислева [98] пережил двойное освобождение. Потом он много раз рассказывал, что своевременное вызволение из-под «еврейского ареста» стало для него не меньшим чудом, чем освобождение из Петропавловки.
Свежим и бодрым он вышел из иноверческой крепости, но измученным и надломленным — из-под «еврейского ареста». И в доме реб Мордехая Леплера он первый раз за последние три месяца отведал куриного бульону. Потому что из опасения съесть что-нибудь некошерное питался в крепости изо дня в день гречневой кашей. Но и кашу в горшочке ему обязательно должен был передать из рук в руки еврей. С тех пор эта простая еда стала святой для хасидов Хабада не меньше, чем сам день девятнадцатого кислева. Гречневая каша и гречневые оладьи стали важной частью трапезы, которую хасиды Белоруссии устраивали из поколения в поколение в память об освобождении ребе.
Оказавшись среди близких ему людей, реб Шнеур-Залман понемногу успокоился, пришел в себя. Не успокоился только реб Мордехай Леплер, его защитник. Жестокость, с которой обошлись с его ребе этажом ниже, ужасно возмутила его. И он взял на себя обет в присутствии миньяна хасидов разорвать свое долголетнее компаньонство с Авромом Перецом. Не помогло вмешательство его великого гостя, который предлагал мир, только мир… И свое слово реб Мордехай сдержал. С того утра он более не переступал порога Аврома Переца. Он разделил с ним свои коммерческие предприятия, ликвидировал их и целиком отдался общинным делам, как реб Нота Ноткин, его сват, который ради той же самой цели совсем переехал в Петербург.
Этот разрыв, как легко можно было предвидеть, ничуть не остудил кипящее от злобы сердце Аврома Переца. Глубокая ненависть, которую реб Шнеур-Залман заметил в его выпуклых глазах, когда тот наливал ему стакан ядовитого чаю, разгоралась все сильнее. Даже красивое благословение, которое реб Шнеур-Залман произнес над этим ядом перед тем, как покинуть дом Аврома Переца, не помогло… Конфликт между виленскими миснагедами и хасидами Хабада разгорался, а пожар доносов и подстрекательских писем охватил все еврейские общины от Днепра до Днестра.
Слишком велика была радость в Литве и в Белоруссии, когда реб Шнеур-Залман благополучно вернулся домой, чтобы гордые приверженцы Виленского гаона Элиёгу могли это снести. «Подозрительные» сделали праздником тот день, когда «соблазнитель» был освобожден. Миснагеды же хотели, чтобы этот день стал днем печали и скрежета зубовного. Гречневая каша, которую ребе ел в тюрьме, стала для хасидов своего рода чолнтом, «хлебами приношения». Надо было постараться, чтобы
