и думали родители, а ничего нового ни делать, ни искать не надо?
И сейчас он тоже колебался. Пять лет спустя, сидя во второй раз в петербургской тюрьме, он сомневался еще сильнее прежнего, являются ли обрушивающиеся на него страдания лишь испытанием или же они знак с Небес, чтобы он остановился? Ведь даже праотец наш Авраам не подвергался испытанию дважды…
И, как всегда, когда ему становилось тяжело на сердце, когда на него нападала грусть, а уверенность в учении Хабад колебалась, реб Шнеур-Залман и на этот раз схватился за кушак, от чего его ослабевшие руки всегда наливались новой силой, а сердце успокаивалось. Потому что кушак, опоясывавший дешевые «китайки» на его худых бедрах, был не обычным. Это был доставшийся ему по наследству кушак великого ребе, межеричского проповедника Дов-Бера, да будет благословенна память о нем.
Когда межеричский проповедник скончался в 1773 году в Аннополе, [108] все его ученики собрались на его похороны — Авром Калискер, [109] Мендл-витебчанин, Лейви-Ицхок из Бердичева и он, Шнеур-Залман из Ляд. Они бросили жребий, чтобы определить, кто из них будет омывать какую часть тела учителя. Согласно жребию, он, младший из учеников, должен был омывать голову. Все они увидели в этом знак, что он станет главой хасидского мира.
После похорон они бросил жребий, чтобы решить, кому достанутся молитвенник ребе, его кушак, его годесл [110] и другие предметы, связанные со службой Всевышнему, которые остались после великого усопшего и которые его сын Авром Малех [111] разрешил ученикам отца разделить между собой. И Шнеур-Залман удостоился кушака учителя. Другие ученики реб Дов-Бера увидели в этом второй знак того, что лиозненец будет также вести войну за учение проповедника. Как сказано: «Препояши бедро мечом своим, храбрец, красотой своей и великолепием своим…» [112] И то, и другое осуществилось: никто до него не поднимал хасидскую мысль до уровня такой ясной и продуманной системы. Эта система вознесла его, сделала главой хасидов всей Белоруссии. И никто, как он, не вел столь миролюбиво войну с миром миснагедов, никто другой не подвергался столь гнусным и яростным преследованиям со стороны этого мира. Никто не был мишенью такого числа доносов, как он и его домашние. Но при каждом несчастье, которое обрушивалось на него, при каждом преследовании, когда вера в глубокую правду его идей колебалась, он хватался за этот доставшийся ему в наследство кушак, как утопающий за соломинку. Почти не думая о том, что делает, он засовывал оба своих больших пальца за потертый атлас кушака проповедника, и душевный покой возвращался к нему.
3
Вот и теперь это испытанное средство помогло. Уверенная улыбка появилась в густых усах реб Шнеура-Залмана. Она, как доброе масло, разлилась по его длинной, свалявшейся и рано поседевшей бороде, спускавшейся до самого кушака. Возобновленная уверенность в помощи Божьей привела его в доброе расположение духа, а оно, в свою очередь, — к возвышенным мыслям. Оно подняло его, как на крыльях, и унесло в прошлое, в его юношеские годы, далеко-далеко за стены Тайной канцелярии.
После кончины межеричского проповедника, когда Авром Малех, его сын, взял на себя руководство хасидами, у Шнеура-Залмана стало тоскливо на сердце, и он в своем одиночестве сильно затосковал по жене и детям, по Мойшеле, своему младшему сыну, который, судя по тому, что писала жена, рос илуем. Он нанял подводу, распрощался с товарищами, и сам Авром Малех вызвался проводить его до станции, чтобы ему была удача в дороге. Когда они уселись в подводу и поехали, Авром Малех сказал извозчику:
— Хлещи своих скакунов так, чтобы они забыли, что они просто лошади!..
Шнеур-Залман был потрясен такими словами. Он схватил Аврома Малеха за руку:
— Ребе, ваши слова, сказанные извозчику, доставили мне наслаждение. Ведь это совсем новый путь служения Всевышнему! Необходимо изучить его основательно.
Извозчику сразу же велели разворачивать лошадей и ехать назад, в Аннополь. Там, а потом в Межеричах, Шнеур-Залман находился при Авроме Малехе еще несколько месяцев, пока не достиг самой высшей ступени в служении Всевышнему, путь к которой открывают самоотверженность и самозабвение.
И теперь тоже «лошадей», то есть тело со всеми его органами, следовало хлестать еще сильнее. Того, как его хлестали до сих пор по воле Небес, было мало; необходимо было хлестать так, чтобы он забыл, что он «просто лошадь», что у него есть жена и дети, что он — раввин белорусских евреев. Его надо было хлестать, чтобы он забыл обо всем и обо всех и слился со Всевышним так, чтобы его страдания превратились в сплошную радость; так же, как мудрость, понимание, знание, мощь, величие, вечность и прочие высшие сферы сливаются в единстве Бога, даруя миру все больший свет. Мало, мало еще, Владыка мира, Ты хлестал меня!
Его вдруг охватила беспричинная радость от этой короткой и возвышенной молитвы. Своего рода сверхопьянение, заставляющее забыть о себе.
— Великолепие, основа, милосердие! — прошептал он с глубочайшим восторгом имена остальных сфер…
Отец прямого разума в мире раввинской учености, автор «Путеводителя блуждающих» Рамбам никогда не увлекался «песнью сфер». Он слишком твердо опирался на холодную аристотелианскую мысль. А он, Шнеур-Залман, его бедный последователь в разумности и ясности, все-таки услышал эту музыку! Услышал сердцем. Он ощутил нежное прикосновение к Небу, и как будто зазвенели чистое золото и хрусталь, порождая эту музыку. В ней соединяются мудрость и честность, вечность и милосердие, царство и знание. [113]
Межеричский проповедник, бывало, говаривал, что притча — это сосуд разума, слово — сосуд мысли, тело — сосуд души… И, чтобы возвысить душу, необходимо время от времени разбивать сосуды, освобождаться от них. Теперь же, чтобы достичь музыки сфер, он, Шнеур-Залман, обязан был больше напрягаться. Чтобы окружавшие его со всех сторон оболочки, [114] то есть тюремные стены, одежда и ослабевшее тело, растаяли, не мешали; чтобы зазвучала чистая мелодия души, чтобы она обрела крылья и полетела высоко-высоко…
И железная крыша острога как будто вдруг мягко разъехалась над поднятой головой Шнеура-Залмана, смотревшего вверх остекленевшими глазами. Тяжесть тела исчезла. А тюремные стены превратились в легкие воздушные волны, похожие на туман, который проносился над медным конем Петра Великого…
Сквозь разошедшуюся крышу на него полились печально-веселые звуки. Это была его мелодия… Мелодия, которую он начал в Петропавловской крепости два года назад и не закончил. Не смог закончить. Ему всегда не хватало восторга, не хватало сердца. Слишком много в нем было разума, холодного понимания, умерщвлявшего любую мелодию. Но теперь, теперь!..
С руками, воздетыми
