к потолку, и с закрытыми глазами, видевшими больше, чем открытые, Шнеур-Залман запел:
— Ай ба-ба-ба бам-бам!..
Первая часть мелодии, та, что он сочинил раньше, — это была сплошная претензия. Почему и за что, Владыка мира? Ведь мы, Твои хасиды, ищем Тебя! Мы ищем Твои искры во всем, даже в скверне, Господи спаси и сохрани, даже в борьбе со злой волей. Так почему же Ты скрываешь от нас Свое лицо? Ай, мы еще раз спрашиваем Тебя, горячо и решительно: ба-ба-а-ам? Ба-ва-ва, ба-ам?..
И вот ответ. Долгожданный ответ. Он пришел. Пришел, как пророчество, из горних сфер. Как свет созвездий. Без слов. Одна мелодия: «Ай, ба-ва-ва-ва, ба-а-ам!..» Это была глубочайшая покорность перед лицом Высшего Провидения. Никто не знает, куда Оно ведет этот мир, всех тварей, все народы и избранный народ тоже. «Ай, ба-ба, бам-бам!»… Без тьмы нет света. Без грусти нет вкуса у радости. Без тела у души нет содержания. А без борьбы с Сатаной невозможно служить Святому, да будет Он благословен!..
— Ай-ба-ва-ва, ба-а-ам!
Здесь его мелодия достигла высочайшего звучания. Она достигла высшей сферы отсчета Омера, от второго дня Пейсаха и до Швуэса — сферы Царства, в которой откроется Слава Божья, когда придет Мессия… Ай-ба-ба-ба!.. Вот-вот Шхина откроется в единстве всех десяти сфер. Дыхание становится прерывистым, рыча в Божественном наслаждении. Нашелся, нашелся чистый ответ на все сомнения. Спасибо Тебе, спасибо, Владыка мира!
Так во время второго тюремного заключения сложилась мелодия ребе, ставшая позднее венцом всех мелодий Хабада, задающая тон на всех хасидских тышах [115] — от одного и до другого края Белоруссии и от Днепра до Буга; это была та старая мелодия, которая и до сего дня все еще звучит такой юной и свежей в наших ушах.
Глава шестая
Высокопоставленный посетитель
1
Последние ноты законченной мелодии еще сладостно звучали в горле реб Шнеура-Залмана, его обостренный слух еще жадно прислушивался к светлому звучанию сфер: созвучно ли оно с его человеческим голосом?.. Только удар в окованную дверь грубо прервал головокружительную мелодию и сбросил его в нижний мир. Разошедшаяся было крыша закрылась, а на окнах вновь выросли решетки.
Реб Шнеур-Залман огляделся растерянными глазами, пытаясь понять, где он. Ой, ой, он действительно снова оказался на иноверческой земле! И не просто на земле, но еще и в остроге… «Обратной стороне», видимо, не понравилось такое вознесение простого смертного, такое освобождение от всего земного, и оно вдруг вмешалось. Вот она снова стучится в дверь! На этот раз еще сильнее. Ее удары сопровождает хриплый иноверческий голос.
— Рабин, эй, рабин! — шипит она за окованной дверью. — Цы-ыц!
Не ограничившись ударами в дверь и криками, «обратная сторона» принялась громыхать ключами в замочной скважине, из которой всегда несло капустой…
Узкая, обитая железом дверь заскрипела, открываясь, и чужой голос, ставший совсем реальным, произнес:
— Цы-ыц, рабин! В тюрьме нельзя петь.
Только теперь реб Шнеур-Залман увидел, что это всего лишь ключник-иноверец, а совсем не «обратная сторона», только что привидевшаяся ему в образе странного зверя. Ключник был вполне себе неплохим иноверцем — он «брал», слава Богу, и пил понемножку. Ему уже не раз давали «на лапу» и обещали сделать хороший подарок, когда реб Шнеур-Залман, если будет на то воля Божья, выйдет на свободу… Поэтому необрезанный всегда отдавал ему честь, стучался, прежде чем зайти, чтобы прибрать в камере, не жалел дров для печи, ежедневно проводил в один и тот же час еврея или еврейку с горшком с горячей кошерной едой, которую присылали из дома Мордехая Леплера.
Но все-таки это была будничность, холодная реальность, которая сейчас так плохо вписывалась в его единение с Богом и спугнула святость грубым лязгом своих ключей. Единение с горними мирами оказалось разрушенным. Радость, разгоревшаяся было в сердце, увяла. И реб Шнеур-Залман без сил опустился на тюремную табуретку. «Владыка мира, как мне это все выдержать?..» — тяжело вздохнул он и надтреснутым голосом обратился к ключнику:
— Макар, почему ты мне помешал? Я ведь тебе пообещал подарок. Если будет на то воля Божья, я тебе его дам… скоро…
Тут реб Шнеур-Залман получше рассмотрел под форменной треуголкой грубое солдатское лицо старого ключника и увидел, что Макар какой-то сам не свой. Он сегодня был необычно взволнован, глаза блуждали, кожа на щеках покрылась красными пятнами, голос звучал неуверенно:
— Не сердись, рабин, за то, что я тебе так неожиданно постучал в дверь. По мне, так пой себе, рабин, и молись Богу, сколько твоей душе будет угодно! Начальник мне велел. Приказ такой. «Беги туда быстро, — сказал он, — к рабину, и скажи ему, что “прокулор” собственной персоной идут его посетить. А с ними еще кто-то, высокий господин». Так-что, рабин… ш-ш-ш! Вот я уже слышу их шаги в «колидоре». Из «карцералии» идут. Так что готовься, рабин! Послушай! Послушай!.. Слышишь?
По такому случаю прилежнее, чем всегда, Макар бросился к тяжелой двери и раскрыл ее настолько широко, насколько это только было возможно. Потом замер, вытянув шею из тугого красного воротничка, и стал прислушиваться. Это вызвало у реб Шнеура-Залмана подозрение, что что-то тут сегодня не в порядке. Поэтому он тоже поднялся с жесткой табуретки и прислушался.
2
Из каменного «колидора» под лестницей действительно доносилось гулкое топанье шагов, однако это были не обычные, свободные шаги начальника тюрьмы, прокурора или других посетителей, заходивших сюда иной раз, а прилежно вымеренные шаги солдат, которых муштруют перед парадом. Потому что одновременно с их размеренным топотом беспрерывно раздавались звуки хриплой, шепчущей команды:
— Ать-два! Ать-два! Ать-два!
Все ближе, ближе. «Ать» звучало пискляво, а «два» — басовито, как будто они произносились с перепою. И вот на каменном пороге, отделявшем тюремную камеру от «колидора», уже появилась первая пара ног. За нею — вторая пара, третья…
Мелкая дрожь, безо всякой на то причины, охватила реб Шнеура-Залмана; так странно звучали эта произносившаяся полушепотом команда и размеренные, но в то же время неуверенные шаги, донесшиеся вслед за нею. Его замечательный слух, который еще более обострился от только что созданной мелодии, уловил чудовищное напряжение в этой команде и глубокую растерянность в кажущейся покорности солдатских шагов. Словно само безумие собралось потанцевать, а серьезность стыдилась того, что оно ведет себя так глупо…
Произносимое хриплым шепотом «ать-два» раздавалось сейчас так близко и так повелительно, что даже пожилой Макар, стоявший здесь с ключами, тоже откликнулся на него, как бывалый солдат. Он начал топтаться на одном месте в такт, словно заколдованный,
