подействовали ровно наоборот. Обиженный человек в гражданском встрепенулся. Его неподвижные глаза завертелись в глазницах. Он растолкал локтями высоких персон в форме — начальника тюрьмы и генерального прокурора, как будто они были деревянными болванчиками; не заметив даже, что этим выдает себя. Арестант теперь ясно увидел, кто перед ним. Он убедился, что этот простой фрак из зеленого полотна и гетры с частыми пуговицами на ногах этого человека важнее золотых эполет, красных лацканов и медалей его высокопоставленных сопровождающих.
Короткое мгновение человек в гражданском с беспокойством и подозрением смотрел на длиннобородого арестанта. Потом безо всяких церемоний схватил генерального прокурора за лацкан и гневно указал ему на реб Шнеура-Залмана:
— Чего это он? Что он там болтает? Этот… Как он смеет?!
Обольянинов от страха поправил очки на своем мясистом носу и резко повернулся к своему присяжному переводчику:
— Лейба, скажи рабину… Немедленно, чтобы объяснил, что он тут сказал.
«Присяжный» криво усмехнулся и, не спрашивая раввина, сухо и по-деловому объяснил:
— Это означает, ваше сиятельство… хвала Всевышнему, который уделил от своего величия плоти и крови…
Однако раздраженный человек в гражданском платье стал еще беспокойнее:
— Плоти и крови… Почему это вдруг плоти и крови? Что это значит? Заклинание такое?
— Нет, — отозвался реб Шнеур-Залман по-еврейски, обращаясь к переводчику. — Объясните великому царю, что это благословение. Такое благословение мы, евреи, произносим при виде императора.
— Импе… императора? — не поверил своим ушам штатский. — Откуда он знает, этот еврей? Спроси!
И, не дожидаясь ответа, впился тяжелым взглядом в лицо ключника и, как все необузданные натуры, безо всякого перехода от испуга впал в яростный гнев:
— Это ты, курицын сын, проболтался? Тебе же, хамская морда, велели молчать! Да я тебя на дыбу вздерну! В Сибирь сошлю…
Ключи в грубой руке Макара зазвенели — такая дрожь на него напала. Он открыл рот, да так и забыл его закрыть…
Реб Шнеур-Залман, немного понимавший по-русски, но не умевший разговаривать на этом языке, стал просить присяжного переводчика:
— Ради Бога! Скажите великому царю России, что никто мне ничего не говорил. Но меня охватил трепет, когда я увидел великого императора, хотя он и не разодет в золото и серебро. Такой трепет не охватывает, когда видишь обычного человека.
Когда Павел выслушал перевод «присяжного», его мрачное лицо просветлело. Глаза перестали бешено вращаться.
— Так, так… трепет… — все еще колеблясь, пробормотал он и начал быстро переводить взгляд своих мрачных глаз с Обольянинова на начальника тюрьмы и обратно. — Правду ли говорят, что этот вот — святой человек, что он творит чудеса… или это только хитрость такая? Вот ведь сенатор Державин говорит, что это сплошное надувательство…
Теперь уже высокопоставленным чиновникам больше не приходилось разыгрывать из себя «не знающих», кто этот человек в гражданском и кто тут ими командует. Они вытянулись во фрунт точно так же, как ключник Макар.
— Не можем знать, ваше императорское величество! — отчеканили они почти хором.
— Не можете знать? — нетерпеливо пожал узкими плечами Павел. — Не можете? Уже больше двух лет, как вы расследуете и копаетесь в Белороссии, а не знаете. Привлекли всех цензоров и губернатора Кутузова [118] и не знаете? Дармоеды!.. — Он резко повернулся к еврейскому переводчику: — Спроси ты, Лейба! Пусть он тебе скажет. Пусть не боится. Пусть скажет, как это было.
И реб Шнеур-Залман объяснил еврейскому переводчику:
— Чувство такое… Как только я услыхал шаги в коридоре, я вздрогнул. Мне вспомнился стих из Писания: «Гроза царя — как бы рев льва..» [119] Поэтому я и догадался. Никогда и не перед каким из величайших русских господ я не испытывал такого трепета…
Пьяный гнев Павла погас так же быстро, как и вспыхнул.
— Слышите? Слышите?.. — обратился он к своим спутникам. — Вот это называется настоящий подданный!.. — И сразу же нетерпеливо спросил: — А где это там сказано про льва? Про льва и царя?
— В книге Притчей Соломоновых, — перевели ему ответ раввина.
— O-о… Премудрый Соломон. Припоминаю что-то такое. А откуда рабин родом?
— Из Лиозно, — ответили ему, — Могилевской губернии, на Днепре.
— A-а… на Днепре, — задумался Павел. — Это там, где моя мать разъезжала со своим любовником. В Киев она ездила к другому любовнику — к Понятовскому. Подарила ему польскую корону…
Это было уже совершенно неуместно. Но такие безумные слова время от времени вырывались из уст императора почти что против воли, по большей части, когда он уставал. А уставал он после каждого пережитого волнения. Подобные речи наводили ужас на окружавших его людей и подтверждали то, что потихоньку рассказывали лакеи Зимнего дворца: мол, Павел сходит с ума… И здесь, в проеме открытой двери тюремной камеры, это произвело такое же впечатление. Спутники Павла только переглянулись и изобразили слащавые мины на лицах, словно услыхали незнамо какую мудрость. Мудрость, очевидно, перешедшую в наследство от самого царя Соломона из библейской книги Притчей к больному сыну Екатерины…
2
Куриная голова доносчика Авигдора стала в этот момент всеобщей растерянности подниматься, высовываться из-за спин высокопоставленных чиновников, как из футляра. Он прислушался оттопыренным ухом и понял, как когда-то Балак, что проклятие Билама, [120] которое он подготовил и хотел обрушить на голову Шнеура-Залмана, начинает превращаться в благословение. Еще немного, и этот якобы замаскированный сумасшедший император может махнуть рукой и приказать совсем выпустить Шнеура-Залмана на свободу. Он еще и медалью может его наградить за произнесенное благословение… Ну и дела! Доносчик не стал больше ждать и поднял свою мясистую руку над головами всех. В руке была жестяная коробка с замочком. Авигдор принялся звенеть этой коробкой:
— А это что? Это что?
Этот забытый еврейский звон ворвался в иноверческое молчание. Он пробудил в памяти ребе недобрые воспоминания, напомнив звон коробки для подаяний во время похорон. И «похороны» действительно не заставили себя долго ждать… Этот внезапный звук подействовал сильнее ядовитой кляузы. Глаза безумного царя, прокурора и начальника тюрьмы, как копья, вонзились в обеспокоенное лицо реб Шнеура-Залмана.
— Испугался? — сказал царь, дернув своим коротким мясистым подбородком. — Испугался, кудесник, ха-ха! Ну-ка, подать сюда эту коробку!
Начальник тюрьмы вырвал жестяную коробку из руки доносчика и с низким поклоном, как дорогой цветок, передал царю. Павел поспешно схватил ее за жестяную ручку и, устремив насмешливо-мрачные глаза на арестанта, зазвенел и зазвякал болтавшимися в ней несколькими монетами:
— А это что, рабин? Это что?
Этот звон был уже совсем не еврейским… Не звон, сопровождаемый выкриком «Милостыня спасает от смерти», а хриплое звяканье иноверческого колокола. Безжалостное и оглушающе-тупое, как колокол деревенской церкви во время пожара.
По
