спине реб Шнеура-Залмана пробежал холодок. Он знал, что на коробку для пожертвований опирается сейчас последний, не опровергнутый еще донос его ненавистников. Глядя на Авигдора застывшими глазами, он еле слышно ответил:
— Это коробка для пожертвований, великий царь! Еврейская коробка для пожертвований…
— Ого… пожертвования… кагал… — снова задумался Павел. И так же неожиданно спохватился и вскипел: — А почему он так дрожит, этот рабин? Спроси у него! Для чего собирают деньги по жидовским домам перед субботой?.. Перед субботой или в субботу? Спроси у него!
Но реб Шнеур-Залман уже овладел собой. Он спокойно перевел просветленный взгляд с доносчика на переводчика:
— Скажи великому царю: для бедных талмудистов и каббалистов.
Но потомок множества поколений пьяниц, для которых переход от добродушия к жестокости был обычным делом, уже не слушал, что там переводил присяжный Лейб Невахович.
— Устами ты меня благословляешь, рабин, — гневался он, — а в сердце проклинаешь? Ты мне приводишь святые слова из Библии, а за моей спиной собираешь деньги для султана? Для басурманского султана?
Увидав, что статный длиннобородый арестант дрожит, Павлу, как всякому тирану, захотелось, чтобы страх перед ним стал еще сильнее. Чтобы люди задыхались от ужаса, который он внушает. Поэтому он еще усердней забренчал жестяной коробкой. Несколько медяков, оставшихся в ней с тех пор, как ее сорвали со стены в каком-то еврейском доме в качестве «вещественного доказательства», странно расхохотались. Но то, что звучало в ушах иноверцев как жестяной смех, похожий на смех безумного царя, в ушах реб Шнеура-Залмана на этот раз звучало как отзвук кануна субботы перед благословением свечей, когда подсвечники блестят на столе, а еврейские матери бросают в качестве пожертвования свои последние гроши в коробку Меира-чудотворца… [121] Это укрепило ослабевшее было мужество ребе. Вместе с блеском субботних подсвечников в нем с новой силой возгорелась неколебимая готовность полагаться на Бога. Он распрямил спину, поднял свою большую львиную голову и пронзил взглядом доносчика. Тот не выдержал сине-зеленого гнева в глазах ребе и отвернулся.
— Это клевета, великий царь! — перевел реб Шнеур-Залман свой смелый взгляд на царя, а с него — на переводчика. — Эти деньги идут на стариков, которые уезжают, чтобы молиться на святых могилах…
— Ого, на святых могилах? А чего они там просят в своих молитвах, эти твои старики? Чтобы я умер, да? Чтобы я побыстрее умер?
Безумие, как запертый и посаженный на цепь зверь, теперь явно рвалось наружу из захлебывающихся речей царя; оно высовывало свою морду через его мрачные глаза, как будто через решетки. Однако реб Шнеур-Залман не растерялся. Как можно спокойнее он ответил:
— Нет, великий царь! Они молятся за ваше здравие. Ведь в наших святых книгах сказано: «Если бы не власть, то один другого глотал бы живьем»… Если наш владыка император будет благополучен, то и мы будем благополучны.
— Слышите, слышите? — воскликнул Павел, обращаясь к своим спутникам. — Вот вам слова истины. Так и должны думать подданные, так!.. А не только говорить. — И безо всякого перехода он снова стал подозрительным, нахмурился: — А где же, рабин, находятся ваши святые могилы?
— В Эрец-Исроэл! — скромно ответил реб Шнеур-Залман.
— В Палестине! — перевел Лейб Невахович.
— Как? Пал… Палес-тина? — Павел погрузился в тяжелое раздумье. — Ого, Палестина! — вдруг вспомнил он. — Палестины вам захотелось. Правду говорит сенатор Державин… Наполеошка пообещал отдать вам Палестину, если вы ему поможете, вот вы ему и верите! Англичане сожгли все его корабли, а вы все еще ему верите…
На синеватых губах царя выступила пена. Посреди лба набухла желтоватая жилка. Он, не переставая, встряхивал после каждого произнесенного предложения жестяную коробку. Это, наверное, доставляло ему какое-то дикое удовольствие. Звяканье монет в жестяной коробке, блуждание взгляда, произнесенная фраза:
— Угадал, а? Ха-ха… Вы у меня в Сибирь по этапу пойдете, а не в Палестину поедете. Вам иголки под ногти загонять будут, а не Палестина. Па-лес-ти-на, ха-ха…
Теперь мелко задрожали все присутствовавшие. Они были бледны. Казалось, их кожа посерела. Спокойным остался только реб Шнеур-Залман. Он только еще пристальнее смотрел в заплывшие глаза Павла, в его лицо; и у него вдруг пересохло в горе. Нехорошая жажда дала о себе знать, как всегда при глубоком потрясении. Он увидел знак смерти на лбу Павла. Лицо царя было красным, и лоб под белым париком — тоже. Только вздувшаяся на лбу жилка была бледно-желтой. Она тянулась от переносицы вверх, как подсвечник на две свечи. Во дворцах Сената и православного Синода, где его, Шнеура-Залмана, частенько допрашивали, он уже не раз видел такие вот красивые высокие подсвечники, стоявшие там вдоль стен… Но как такой подсвечник может появиться на лбу живого человека, такой пугающе бледный, так бросающийся в глаза?.. Он уже где-то читал, что приговоренные к смерти приобретают особую бледность лица, своего рода печать близкого конца. Но кто приговорил к смерти всемогущего императора? Его, перед которым все трепещут, который способен делать со своими подданными все, что ему заблагорассудится… Наверное, Сам Всевышний.
Глава восьмая
Знак смерти
1
Увидав, что арестант с лицом апостола перестал оправдываться, а вместо этого стоит и смотрит на него неподвижным взглядом, Павел успокоился. Его гнев будто застыл. Красное лицо с детскими губами вытянулось; позвякивавшая еврейская коробка для пожертвований в его руке повисла замочком вниз.
— Что он так смотрит… этот еврей? — сипло и тихо пробурчал он, обращаясь к начальнику тюрьмы. — Спроси его… Спроси его ты! — перевел он взгляд своих мутных глаз на генерального прокурора Обольянинова. — Спроси, что он здесь видит?
Царь Павел лихорадочно потер свой лоб прямо над основанием носа, как будто стирая щекотавшую его лоб паутинку. Набухшая раздвоенная жилка, на которую смотрел реб Шнеур-Залман, стала при этом еще отчетливее.
— Вот здесь!.. — хрипло повторил Павел.
С пренебрежительной усмешкой «просвещенного» Лейб Невахович перевел ответ реб Шнеура-Залмана:
— Лиозненский рабин желает великому царю долгих лет жизни. У рабина только что было такое видение… но он не осмеливается…
— Пусть он скажет, пусть скажет! — потребовал Павел. — Пусть немедленно скажет, не сходя с этого места… Что он видел?
— Что у великого царя есть враги, — был ответ, — и худшие из них — это самые близкие к нему люди.
— Самые близкие… самые близкие… — по-детски беспомощно, почти шепотом повторил Павел и начал блуждающим взором искать этих «самых близких», которые были столь опасны. — Однако эта минутная слабость исчезла так же быстро, как и напала на него. Голос стал неприятно-скрипучим, глаза налились кровью. — Вы слышите? — коротко бросил он своим спутникам. — Так говорит человек, который
