— А мне вы что же не привадили? — рассердился Доман. — Девка как бегала от меня, так и сейчас бежит…
— Ох-ох-ох! — вскричала старуха. — А того вы не подумали, что девка бежит, когда хочет, чтоб её догоняли?
Бабка подошла к нему, озираясь по сторонам, словно боялась, чтоб её не подслушали, прикрыла ладонью рот и зашептала на ухо:
— Уж теперь, если вы её увезёте, она не станет противиться… И вас не искалечит…
— Как же я могу увезти её из храма?
— Бывало и так… бывало! — сказала Яруха. — Спросите-ка Визуна. Забирали у него жриц князья, забирали и кметы, а в храм давали выкуп
Едва договорив, Яруха испуганно оглянулась, приложила палец к губам, надвинула на лоб платок, метнулась в кусты и исчезла.
Доман задумчиво поплёлся к чёлну и улёгся, но сон не сомкнул его глаз всю ночь. На рассвете он в тревоге побежал к храму.
Уже издали он увидел Диву: она стояла у разукрашенного тына, прислонясь к столбу. Поникнув головой и опустив руки, она тихо напевала, не замечая Домана:
Где ты, радость, где ты, младость,
Молодые годы?
Вихрь рассеял, вихрь развеял,
Утекли, как воды.
Запрягайте резвых коней,
Пусть летят гнедые!
Поскачу я, догоню я
Годы молодые.
Догнала младые годы.
У ручья, где мостик.
Прогоните прочь невзгоды,
Хоть вернитесь в гости!..
Все тише звучала эта девичья песенка, пока не расплылась в тоскливом напеве. Стараясь не шуметь, Доман подкрался и кашлянул, чтобы она обратила на него взор.
Слегка зарумянившись, Дива подняла глаза, словно ждала, что увидит его здесь; она была печальна. Приложив фартучек к губам, она устремила вдаль блуждающий взгляд, как будто стараясь не смотреть на него, однако не уходила.
Доман подошёл и весело поздоровался.
— Задал бы я тебе загадку, кабы ты захотела её послушать.
— Какую? — спросила она.
— О тебе и обо мне, — сказал Доман. — Что будет, если я внесу за тебя выкуп, а тебя с Ледницы увезу к себе в светёлку? Нож я теперь за пояс не заткну… чем же ты станешь обороняться?
Дива залилась румянцем, опустила глаза и покачала головой.
— Чего быть не может, того и не будет, — молвила она тихо, — этого ты не можешь сделать.
— А если сделаю?
Когда Доман вскинул глаза в ожидании ответа, девушки уже не было у тына: она убежала в храм, села на камень, прижала руку к сердцу и уставилась на огонь, то и дело испуганно озираясь. Доман подошёл вплотную к стене и долго глядел на Диву сквозь щель между завесой и столбом, потом, хлопнув в ладоши, отбежал.
— Бывало это не раз… так может быть и теперь… По доброй воле она не пойдёт, но и не будет на меня косо смотреть… А мне без неё жизнь не мила…
Он ударил себя кулаком в грудь.
— Будь что будет, а она должна быть моей! Я кровью своей за неё заплатил.
Стремительно, не глядя по сторонам, он пошёл к чёлну, как вдруг сильная рука Визуна опустилась ему на плечо.
— Ты что тут все ходишь-бродишь?
— Вчерашняя битва ещё шумит у меня в голове… вот… и ещё кое-что, о чём ночью, когда я не мог уснуть, толковали люди. А правда это, старик, что князья Лешеки увозили девушек из храма?
Визун кивнул головой.
— И что удавалось это и кметам? Старик, помолчав, угрюмо пробормотал:
— Дурные люди и делали дурно… что за диво? Да тебе что до этого?
— А что им было за это? — спросил Доман.
Они поглядели друг другу в глаза. Визун стукнул посохом оземь, затем посмотрел на небо и на солнце.
— Тебе пора возвращаться, — сказал он, — не время сказки рассказывать.
Он повернулся и пошёл прочь.
Сорвав с дерева листок, Доман почти насмешливо поглядел ему вслед.
В чёлне ждал его Самбор. Они поплыли назад, молча меряя друг друга взглядом, а Доман повторял про себя:
— Она должна быть моей!
Уже издали было видно, как толпы людей сваливали грудами трупы и как вырастали из них холмы, которые засыпали землёй. Людей собралось видимо-невидимо, и хотя работа была невесёлая, они что-то выкрикивали и пели песни.
— Где ваши угрозы, разбойничье племя? Где пленники ваши, добыча, победа? Стрела грудь пронзила, земля прах укрыла — вот ваша награда… А дома ждут жены, стоят у порога, глаза проглядели, льют горькие слезы… Придут вурдалаки, придут кровопийцы и кровь своих братьев будут снова сосать…
С песнями они насыпали курганы и, часто сменяясь, насыпали весь день, насыпали и на другой день, и на третий, пока милосердная земля не укрыла всех. С почестями сожгли на кострах полян, тела которых лежали отдельно.
Когда поле было очищено, а ветер развеял дым костров, Пястун собрал на берегу озера воевод и старейшин.
— Где одержали мы первую победу, там и воздвигнем престольный город… Так я сказал, так и будет.
Но ещё не время насыпать вал и свозить лес, пока не вернулись наши, отомстив врагам.
Не время возводить вал и ставить срубы, пока не захватим мы в плен Лешеков, дабы не подбивали они против нас соседей.
Пусть отдыхает воинство да смолит новые стрелы и копья.
Наших не видно с тех пор, как ушли они за границу, так пойдём и мы на Поморье и на Лешеков.
Повеление князя приняли с охотой, и все взялись готовить копья. В хате старого гончара, снова наспех сколоченной из недогоревших брёвен, гостил у Мирша князь-бортник.
Стояли они тут день и другой, а на третий воеводы явились сказать, что люди и копья готовы к бою. На четвёртый с утра должны были выступить в поход.
Во воем войске не было никого из Лешаков; ни Бумир, ни другие, связанные с ними родством, не хотели воевать против сыновей Хвостека. Их оставили в покое, памятуя, что кровь крови своей не бьёт.
На рассвете четвёртого дня, когда лагерь начинал просыпаться, из-за холма со стороны леса показалось человек пятнадцать верховых. Впереди ехал Бумир, за ним другие Лешеки, сбившись в кучу, они молча приближались, нахмурясь, опустив глаза и ни с кем не здороваясь. Их тоже никто не приветствовал ни словом, ни поклоном. Оглядываясь по сторонам, они подъехали к хате, возле которой уже стояли, не слезая с коней, воеводы. У входа Лешеки спешились.
Все четверо воевод смерили их суровым взглядом, но и Бумир не опустил глаза. Он кивнул своим, и, не снимая шапок, они вошли в горницу; Пястун сидел за столом и ел чёрный хлеб.
Приезжие встали перед ним в ряд. Бумир выступил вперёд.
— Вы знаете нас, — сказал он. — Мы, Лешеки, как и вы, давние жители этого края.
— А ныне враги кметов, ещё более давних её жителей, — ответил Пястун. Бумир шумно вздохнул.
— Не говори так, — начал он высокомерно, — вы первые пролили нашу кровь.
— Нет, мы только мстим за свою, — спокойно молвил Пястун. — Проливал её Лешек, старый Попелек и молодой… Вдоволь они её попили, покуда мы не смогли им отомстить.
Бумир переглянулся со своими.
— Больше, чем кровь, — вы хотели у нас забрать наши веча, наши права и свободы, а их мы не позволим отнять. Это наследие отцов.
— Пястун, — порывисто заговорил Бумир, — ныне мы пришли к вам не с распрями, не с обидами и гневом, а с предложением мира.
— Говорите, с чем вы пришли? — спросил князь.
— Мы несём вам мир и согласие, — отвечал Бумир. — Искони обитали мы на одной земле, вместе тут жили и всегда были связаны. И всем нам хватало воздуха, воды и хлеба. Или хотите вы искоренить род Лешеков, истребив всех до одного? Говорите!
— Лешеки нападают на нас вместе с чужими, — сказал Пястун. — Явились сыновья Попелека, как враги, мы и воюем с ними, как с врагами.
— Они мстили за отца и мать, а кровь родителей священна для детей, — продолжал Бумир.
— Достаточно ли им той, которую они уже пролили? — спросил Пястун.
— Мы несём вам мир, — повторил Бумир. — Заключим мир, поклявшись священным огнём и метанием камня в воду. И да живут в согласии Лешеки и кметы. Не препятствуйте сыновьям Попелека вернуться и жить на своей земле, а со всеми нами, принадлежащими к их роду, прекратите вражду… Пястун глубоко задумался.
— А почему за них просите вы, а не те, что раньше несли нам войну и смуту?
— Придут и они, — поспешно проговорил Бумир.
— Пусть приходят без страха и, представ предо мной, старейшинами и кметами, скажут, что они хотят. А не состоится примирение, мы дадим им беспрепятственно уйти. Ныне собирались мы идти к границе, но постоим здесь и подождём, если мир и согласие должны прийти с ними.
Бумир потребовал, чтобы Пястун поручился в том, что говорил, Пястун дал ему руку при свидетелях.
— Ступайте, — сказал он, — и приведите их.
Так Лешеки ушли с миром и, сев на коней, уехали прочь, и никто из толпы не тронул их пальцем, не задел ни единым словом.
После их отъезда Пястун вышел во двор к воеводам.
— Вы видели их, — сказал он, — они предлагают нам мир: говорите, что должно нам делать.
Ропот поднялся среди старейшин и воевод. Одни, более горячие, хотели войны, другие — суровой кары для всего их рода, многие не верили ни речам их, ни клятве.
