черную фетровую шляпу и, положив ее на стол, вытер платком вспотевший лоб.
— Написать все, что вы сказали? — спросил Ахмед.
— Да, слово в слово. Наши жандармы не справятся с разбойниками. Понял? Не справятся. Даже полка жандармов не хватит против одного Тощего Мемеда. А остальные… Пиши, пусть вышлют войска, вспыхнуло восстание. Бывший мой двадцатилетний батрак… по имени Тощий Мемед — да пиши ты, как я говорю! — раздает мои земли крестьянам, выгнал меня из деревни. У меня пять деревень… Даже в касабе я не могу выйти из дому. Я снял дом напротив жандармского управления. Окна завалил мешками с песком, чтобы пули не пробили. Дымоход закрыл — ведь в него могут бросить гранату. Вчера он ворвался в дом и хотел меня убить. Не будь караульного, он взорвал бы дом динамитом. Тощий Мемед заявил, что взорвет всю касабу. Всю! Так и пиши.
— Как? Как я все это напишу? — простонал Ахмед. — Мне ведь за это руки отрубят. Это ведь позор для всей касабы. Лучше не будем порочить ее репутацию… Калайджи умер, но есть Али Сафа-бей. Он создаст еще один отряд. Али Сафа-бей не согласится с таким письмом.
— Пиши, что я говорю! — закричал Абди-ага,
— Не могу, — сказал Ахмед.
— Пиши, тебе говорят!
— Не буду.
Взбешенный Абди-ага поднялся.
— Хорошо, мое письмо напишет Фахри-эфенди.
— Пиши, где тебе угодно, ничего хорошего из этого не выйдет.
Абди-ага пошел к Фахри-эфенди.
Дремавший за своим столом Фахри еще издали почуял клиента и медленно поднял голову.
Долина Чичекли обрывалась вниз Соколиным утесом. Высокий и отвесный, он упирался в самое небо. С утеса, пенясь, бежала вода — Соколиный родник. Утес утопал в зелени, вокруг него росли маленькие деревья, вились ароматные майораны. В народе жила легенда…
Давным-давно жил здесь юноша — любитель соколов. В расщелинах утеса было много соколиных гнезд. Однажды весной, в пору, когда соколы выводят своих птенцов, юноша решил достать соколенка. Гнездо находилось высоко на отвесной стене. К нему невозможно было подступиться ни сверху, ни снизу. Привязав веревку к дереву на вершине утеса, юноша спустился по ней к соколиному гнезду, вынул соколенка и засунул его за пазуху. Мать- соколиха, почуяв беду, метнулась к гнезду и крыльями, как секирой, обрубила веревку. Юноша с соколенком упал и разбился. Вот почему утес этот называется Соколиным.
Ночью Мемед отправился в путь. Отдохнуть он остановился у Соколиного утеса. Вдруг сзади послышало! треск. Обернувшись, он увидел Джаббара, который молча смотрел на него. По груди его стекали капли пота. Мемед гоже молчал, опустив взгляд в землю. Джаббар подошел к Мемеду, взял его за руку и несколько раз крепко пожал. Но Мемед, словно не замечая, продолжал смотреть в землю.
— Брат! — с дрожью в голосе произнес Джаббар.
Он сказал это так тепло, так по-дружески, что Мемед не выдержал и поднял голову.
Джаббар схватил вторую руку Мемеда.
— Не делай этого, брат!
Мемед с досадой покачал головой.
— И ты не можешь понять моего горя… Лучше умереть.
— Мемед! Я прекрасно понимаю твое горе. Но сейчас нельзя. Твое горе — мое горе.
— Тогда не мешай мне, брат Джаббар. Я иду к Хатче. Схватят — такова уж моя судьба. Не схватят… — Лицо его перекосилось от злобы: — Никто меня не схватит.
— Ты сам лезешь в кандалы. А что, если тебя кто-нибудь узнает? Тот же Абди-ага? Что ты сделаешь тогда?
— Значит, судьба… — Глаза Мемеда сверкнули. — Я не попадусь.
— Ну что ж, счастливого пути, — сказал Джаббар.
— До свидания.
— Я буду ждать тебя три дня в доме курда Темира. Если через три дня ты не вернешься, значит, тебя поймали.
— Да, значит, поймали, — поднимаясь, сказал Мемед.
Джаббар долго смотрел вслед удалявшемуся Мемеду.
Потом глубоко вздохнул:
— И тебя потеряли, Мемед! Нет больше Тощего Мемеда в этих горах. Эх!..
Мемед раздобыл в деревне рваный домотканый костюм и дырявые чарыки. На Мемеде был жилет с пятнами от гранатового сока и грязные рваные когда-то белые брюки. Костюм был короток и узок. Мемед выглядел в нем намного моложе своих лет. В руку он взял пастушескую палку, на голову нахлобучил грязную шапку с дырявым козырьком, под одеждой привязал патронташ и револьвер.
Мемед не шел, а летел, ничего не замечая вокруг себя. Голова кружилась. Мир исчез. Ему казалось, что он находится в какой-то пустоте.
В полночь Мемед подошел к касабе. В окраинных кварталах залаяли собаки. Что делать? В столь поздний час заходить в касабу было рискованно, постоялого двора не найдешь, могли задержать. Где-то внизу послышался шум водяной мельницы. Мемед направился к ней. Вблизи мельницы стоял такой грохот, что можно было оглохнуть. Пахло мукой.
Завтра пятница — день свиданий в тюрьме. Помешать Мемеду могла только мать Хатче. С тех пор как Абди-ага поселился в касабе, она каждую пятницу навещала Хатче, рассказывая ей о Мемеде. Она сочиняла о нем разные небылины, расхваливая его на все лады. Долго она рассказывала дочери о том, как Мемед раздавал крестьянам землю и поджег поле с колючками. Она увлекалась и многое преувеличивала. «Мемед вырос, возмужал, окреп, — говорила она. — Он строен, как минарет».
Слушая мать, Хатче преображалась, радость окрыляла ее. И тюрьма ей казалась теперь не такой страшной. То и дело Хатче бросалась к Ираз и целовала ее, а та радовалась вместе с нею.
С того времени как Мемед обосновался в долине Чичеклн, он через день посылал Хатче весточку о себе и деньги.
На мельнице рядами стояли белые мешки с мукой. Четыре тяжелых жернова выбрасывали во все стороны муку, которая сыпалась с шумом, напоминающим шум падающей воды. Сероглазый мельник с курчавой бородкой был с головы до ног в муке. Внутри мельницы вокруг очага сидели крестьяне.
Мемед вошел и громко поздоровался. Крестьяне потеснились и дали ему место. Прерванный разговор продолжался. Через некоторое время о Мемеде уже забыли. Крестьяне говорили о земле, об урожае, о бедности, о смерти. Потом вспомнили о том, как ограбили купца, ехавшего на верблюде. Кто-то сказал, что это дело рук Тощего Мемеда, Как только было произнесено имя Meмеда, все разом заговорили о раздаче земли крестьянам. Один пожилой крестьянин сказал: «Роздал землю — отлично, но зачем этот сукин сын, сумасшедший заставил поджечь заросший колючками пустырь?» Все согласились, что это непонятно. Мемед злился, еле сдерживаясь, чтобы не вскочить, но вовремя спохватился и только выругался про себя. Его бесило, что никто не понимал, зачем понадобилось сжигать колючки. Немного успокоившись, он даже
