он улыбался тихо, мягко. Вообще лицо Ходока показывало, что он принадлежал к числу впечатлительных и доверчивейших натур, способных более к мечтательной, чем к действительной жизни. Черты лица Чудилы были вырезаны гораздо отчетливее и грубее; у Чудилы быстро пробегавшие от одного предмета к другому небольшие глаза светились каким-то холодно-сдержанным блеском, идущим вразрез с его веселостью. Если Ходок обладал хорошими губами и улыбкой, то не менее хорошим лбом обладал его товарищ – гладким, почти четырехугольным. Благоприятное положение дел Ходока и Чудилы, как видно, продолжалось за последнее время довольно долго: часто бродяги попадаются до того истощенные, что едва ноги двигают; у Чудилы же сквозь загар даже румянец пробивался.
Сверх денег в карманах у обоих бродяг нашли паспорта, выданные от каких-то не существующих на земном шаре волостных правлений. Впрочем, рука, мастерившая те паспорта, была не из совсем дошлых; полагать должно, что Чудиле и Ходоку вручены были эти виды наскоро, впредь до обмена их лучшими.
Хотя в паспортах и были в точности прописаны имена и отчества их владельцев, но владельцы, Ходок и Чудила, заявили с первого же слова, что паспорта им вовсе не принадлежат, что на дороге им вручил их какой-то неизвестный человек для передачи тоже какой-то «благородной маске», с которой они должны были встретиться на мосту в городе Н., что сами они есть ни больше ни меньше как бродяги, «родства не помнящие». Несмотря на различие наружностей Ходока и Чудилы, «судии праведные» отъехали от них с весьма небольшим. Ответы Ходока и Чудилы отличались больше игривостью и остроумием, чем правдой.
Добывание из них «сведений для дела потребных» являло трудности непреоборимые.
Спрашивали, например, Ходока: из каких он мест?
– Я-то? – с немалой удалью в голосе переспросил Ходок.
– Да.
– Издалече.
– Однако ж?
– Из города Египта, немецкой нации.
Загнув такую штуку, Ходок бойко взглянул на спрашивавшего: «Ну-ка, дескать, коли прыток, поди разыщи, из каких я мест?» Он, видимо, любовался своим ответом: «важно, дескать, хватил, другой семь лет думает, да не выдумает».
– Зачем же в наши-то места из такой дали попал?
– Надобность обретал.
– Какая же такая надобность?
– По коммерции занятия имею.
– Чем торгуешь?
– Буйным ветром в чистом поле. Волю, изволите видеть, ваше благородие, все ловлю, да в руки она мне, растаковская, не дается. Скользка уж очень, что твоя налим-рыба.
– Где же ты имя-то христианское получил?
– Полагать должно, что при крещенье, только что по тогдашнему измальству своему ни попа, ни отца крестного в лицо не припомню.
– А жил до сих пор?
– Где день, а где ночь, сидеть я куда не охоч. Все-то я те мерил бы да мерил.
– Как же люди-то те прозываются, у которых ты останавливался?
– Люди-то?… Добрый человек.
– Имена, чай, есть?
– Не наш брат, прохвост-безыменник. Только имен я ихних не спрашивал, потому не зачем, а коль учну за них молиться, так поминаю: добрый человек, дай тебе Боже на том свете попасть в самую что ни на есть райскую серединку.
– Деньги-то откуда явились?
– Фортуна вышла.
– Не с неба, чай, свалились?
– Зачем с неба, что им там делать. Это вот как, ваше благородие, было: шел я путем-дорогой, вижу под пнем лежит светляк, – а я, будь паренек не дурак, тронул его палкой. Глядь – деньги. Стал я в этом месте шарить – копаться, и вышарил полсотни целкачей. Еще старец-знахарь со мной в ту пору повстречался. Так и так, говорю, дедушка, чудные дела творятся, по дорогам деньги валятся. А он мне в ответ: глупый ты, значит, человек, это тебе клад в руки давался, только не умел ты за него взяться. И выучил он меня слову такому, что каждый клад берет. Теперича, коли что найду, так, небось, с целкачами прочь не уйду.
– А кистень-то зачем при тебе?
– Кистень-то? Как без кистеня прожить можно? От глазу дурного оным естество свое оберегаем. Народ мы смирный, каждому с превеликим почтением дорогу даем. Только другой уж очень озорковат бывает, нашему брату шею набивает: ты ему – шапку долой, – а он те в рыло да в ус. Ну и скажешь ему: не балуйся, милый человек, сам я парень не трус, и кистень покажешь: не с пустыми руками и мы-де путь держим. Другой и смилуется.
– А если не смилуется?
– Ну… плюнешь в его зенки бесстыжие, да и пойдешь прочь.
Все ответы Ходока были одного сорта, то есть темна вода в облацех. Точно так же, как и из ответов, невозможно было догадаться и из других наружных признаков, чем был Ходок до поступления в то братство великое, что окрещенное Иванами не помнящими родства, Степанами-Бездомовниками, Чудилами-Мучениками, Агафьями-Придорожницами, из конца в конца мерит «Рассею-матушку», что наполняет ее остроги, суды и расправы. Выгнало ли Ходока на большую дорогу нестерпимое барское тиранство, и раз отведавши воздуха вольного, не захотелось ему воспользоваться свободой, данной манифестом? Заключалась ли главная сила в вольностях посадских? В отцовской ли руке, что бывает в иной раз не легче всякого тиранства и всяких вольностей? Бежал ли Ходок, оберегая себя от каторжного житья, что ждало его за соделанное преступление, или уж очень опротивела ему нелюбая жена, вечное ее плаканье, горькие попреки? Или замотался и забездельничал, да убоялся на глаза показаться, кому отчетом обязан?..
Не знаю, немало есть первоначальных причин, под давлением которых не живется человеку в хате родной и бежит он из нее, не оглядываясь.
Если от Ходока судии праведные отъехали с нулем, то столь же небольшой запас положительных сведений доставил им и Чудила: тоже больше насчет остроумия проезжался. Впрочем, у Чудилы остались некоторые признаки, намекавшие на его действительное прошедшее: так своего рода казенная молодцеватость, не успевшая окончательно сгладиться от безначально-вольного житья, следы шпицрутенов, оставшиеся на спине, частое, с особой интонацией выкрикиванье: «ваше благородие!» и т. д.
Спрашивали Чудилу об этих признаках.
Отвечал Чудила:
– Это, ваше благородие, оттого произошло, что со мной единожды солдатик беглый в лесу повстречался, тоже Иван без отечества. Одного поля ягода, перелетная птаха, куда ни повернись, все по дороге: там пусто, а там ничего; совсем камрад выходит. Поговоривши толком, пошли мы вместе, братьями поназвавшись: он Иван, я Степан, отчество собака съела. Солдатик был парень дошлый, науку нашу придорожную произошел отменно, всякие закоулы в уме своем держал. «Пойдем, – это солдатик-то мне, ваше благородие, говорит. – Чудила-Мученик, к знакомому купцу, что нашим братом беспашпортным не брезгует, поработаем у него зимушку студеную, а по весне с божьей птицей на Хвалынь-море махнем, в Гуляй-город, там нашего брата, молодцов заезжих, видимо-невидимо
