А Варгасов уже шел навстречу, раскинув руки и сердечно улыбаясь…
Когда Будимир Леонидович вернулся домой, на нем не было лица. И без того крепко сколоченный, сейчас он казался каракатицей, накаченной гневом. Черные широкие брови кустились над яростными глазами, тяжелые шаги продавливали покойную тишину квартиры.
— Ты чего, Будимирка? — Дарья Никитична испуганно присела на край табурета. — Убить меня собрался? Погляди на себя.
— Это ты погляди на себя! — прокричал Варгасов. — Ты кого сюда приводила? А?!
— Кто? — глазки Дарьи Никитичны заметались по кухне.
— Ты! Кто… Я спрашиваю, кого ты сюда водила?
— А что особенного? — обомлела догадкой Дарья Никитична. — Ты что, Будимирка? Спятил, нет? Бога побойся, такое думать о старой тетке… То же мой знакомый, старичок-боровичок.
— То-то, боровичок! — взвился Варгасов. — Он что, в архиве работает?
— Работает? Да он же пенсионер… Господи, что с тобой, Будимир? Что особенного? Ну, посидели, чаек попили, сырников поели, поговорили.
— Где ты его встретила? У нашего дома?
— Где встречаются старики? В молочном магазине, — мягко ответила Дарья Никитична. — Чего ты испугался, точно за тобой черти гонятся? Думаешь, он следит за тобой? Нужен ты ему больно.
Варгасов приблизил к тетке бешеное лицо.
— Ну?! И что вы тут делали? Кроме чая!
— Ничего… Я ему квартиру показала. Хвастала, как ты живешь, — простодушно ответила Дарья Никитична. — Что особенного?
— И в кабинете были?
Дарья Никитична молчала, борясь с искушением сказать правду. Слезы наворачивались на глаза. За что ей такое наказание? Жила себе спокойно и жила. Если что и случалось, сама ответ и держала, ни от кого не зависела… А тут крикун этот того и гляди кулаком поддаст, весь в отца своего, Леньку, тот тоже все норовил горло сьое жилами опутать, что не так — в крик. С какой такой стати, интересно.
— И в кабинет водила? — наседал Варгасов. — Стол мой показывала, да?
Дарья Никитична смежила дряблые веки, отмывая глаза.
— Ты, Будимирка, на меня криком не кричи, я тебе не жена. А то плюну на все, катитесь к чертям собачьим. Верно старичок тот сказал: кинут они тебя, Дарья. Используют и кинут, — Дарья Никитична, для страховки, вложила свои сокровенные мысли в уста краеведа. — А то раскипятился, раскричался на родную тетку, словно на врага. Или, думаешь, я слепая-глухая… — Дарья Никитична резко умолкла, испуганно таращась на племянника. Она явно хотела что-то добавить, но одумалась.
— Я спрашиваю — интересовался твой знакомый чем-нибудь в моем кабинете, смотрел что на столе? Или нет? — В сильном гневе Варгасов и не обратил внимания на внезапный испуг тетки. — Да или нет?!
— Ну… любопытствовал. Ведь он дотошный, знай себе глазеет, — Дарья Никитична уже взяла себя в руки и смотрела на посеревшего племянника невинными глазами. — Порадовался он за тебя, говорит, образованный человек твой племянник. Такой не пропадет…
Варгасов лихорадочно вспоминал — чем мог бы привлечь внимание на его столе искушенный взгляд, вроде ничем. В доме-то он ничего не хранит, только какая-нибудь мелочь. А так, все увезено за город, в надежное место… Он тронул ладонью борт пиджака, услышал живой хруст конверта, что передал ему Брусницын.
— А в ящики мои не заглядывал?! — ему показалось, что тетка насмехается над ним.
— Не заглядывал, не заглядывал! — выкрикнула Дарья Никитична. — Ты бы лучше долг мне вернул, вот что!
— Какой долг? — опешил Варгасов.
— Какой, какой… Забыл уже? Восемнадцать рублей одалживал.
— Я?! — еще пуще изумился Варгасов.
— А кто же? Шесть лет должен. Считай, пени наросли. Конечно, берешь чужие, а отдаешь свои.
— Припоминаю, припоминаю… На улице у тебя перехватил, припоминаю, — поводил головой Варгасов в каком-то детском ликовании.
— Гони долг, Будимирка, не миллионерша я.
Варгасов смотрел на тетку, в ее круглые куриные глаза, на задиристый нос, пуговкой, и рассмеялся.
— Ну и память у тебя, Дарья Никитична! — смеялся Варгасов. Он чувствовал, что ничего опасного в визите нет, чистое совпадение, напрасно Брусницын устроил истерику.
Вообще, каким-то перепуганным, даже болезненно перепуганным, показался Брусницын. Его можно понять. Варгасов всего мог ждать, но записку, написанную рукой Толстого? Состояние, которое помещается в портмоне.
— Сколько, говоришь? Восемнадцать рублей? — Варгасов благодушно достал кошелек. — Вот тебе двадцать пять. С учетом пени, — он положил деньги на стол. — И еще, тетка, прошу тебя… Никого сюда не приводи. А если невтерпеж, выбери время, когда я буду дома.
— Между прочим, и у меня пока есть свой дом, Будимир Леонидович, — так же мирно ответила Дарья Никитична. — Хоть ты все оттуда и поспешил вывезти, отрезать ход.
Варгасов положил на тарелку три сырника, облил сметаной, пододвинул сахарницу. Сметана пожелтела, набухая крупинками сахарного песка…
Губы Варгасова пошли кривой благодушной улыбкой. Он видел отбитый кафель над мойкой, видел сырое пятно у потолка и ловил себя на мысли, что ему уже не придется ремонтировать кухню. Он примеривал себя к другой жизни, непонятной, странной и увлекательной. Способной вдохнуть кислород в его опустошенное существование. Он покажет тамошним деловым людям, что значит русская предприимчивость, не опутанная мертвящей системой, завернет дела. Здесь он походил на вольную птицу в клетке, там расправит крылья. Попробует себя в деле, которым занимается здесь, в строительстве.
Дарья Никитична подобрала деньги, аккуратно сложила и спрятала в карман фартука. Боком посмотрела на жующего племянника.
— Вот что, Будимир… Не поеду я с вами, — произнесла она тихо. — Тут помру, тут и похоронят, рядом с мужем и сыном. Верни обратно мои вещи, съеду я от вас. Никакого попечительства мне не надо.
Варгасов, не пряча улыбки, продолжал жевать сырники, игриво, исподлобья, глядя на Дарью Никитичну.
— Бу-бу-бу, — передразнил он тетку. — Я вот думаю, почему ты так меня не любишь?
— А за что тебя любить? — Дарья Никитична всплеснула руками. — Годами знать не хотел жену родного дяди. Ни в праздники, ни в будни… А тут — вспомнил, что она немка наполовину, что…
— Бу-бу-бу, — прервал Варгасов, продолжая улыбаться.
— Перестань, не маленький. Вези обратно. А то я скандал подниму, плохо ты меня знаешь, Будимир.
— Ну ладно… Что я тебе скажу, тетя Дарья. Ты женщина умная, расчетливая, все понимаешь, недаром в тебе кровь немецкая… Законы обратной силы не имеют, вопрос с попечительством уже решен, вот-вот бумаги получу, это первое. Есть и второе — ты, тетушка, мне палки в колеса не ставь. И меня ты плохо знаешь. Многое поставил я на карту, всю жизнь, считай, свою поставил. И Ольгину… А для меня преграды нет. Была бы ты помоложе, знала б, кем в этом городе проходил твой племянничек Будимирка… Я тебя, тетушка, не стращаю. Но помни — хоть в гробу, но вывезу. Ясно?!
Варгасов с силой оттолкнул тарелку, встал и вышел из кухни.
Дарья Никитична сидела ссутулившись, сжав старческие бледные кулачки, усыпанные серыми пигментными пятнышками. Да, она плохо знала своего племянника Будимирку. Только и он не очень хорошо знал свою тетку, Дарью Никитичну, хоть и носил с ней одну фамилию. Ох как он плохо знал свою тетку.
Время, разделенное на годы, переползает через головы людей, оставляя на лицах зарубки морщин, меняя линзы очков, рассыпая по плечам вялые ломкие волосы.
Софья Кондратьевна Тимофеева присела у двери и смотрела на Гальперина. Крепко сдал Илья Борисович за последнее время. Разница в возрасте между ними небольшая, но Софья Кондратьевна считала себя ученицей Гальперина. В давние времена, когда судьба их повязала общим делом — созданием архивного каталога, — молодость Гальперина иссушала ее сердце. Немало ночей она провела с мыслями о голубоглазом и темноволосом Илье Борисовиче, так резко встряхнувшем своим присутствием сонный архивный уют. Скажи он слово, Софья Кондратьевна не задумываясь оставила бы своего Костюшу. Гальперин же не принимал всерьез восторженную толстушку Софьюшку, она была не во вкусе молодого человека, пресыщенного женским вниманием. Постепенно их отношения проросли таким взаимным пониманием, когда исключалось всяческое влечение, кроме бескорыстно душевного, что возникает между братом и сестрой. У них не было никаких тайн друг от друга. Но и это время миновало. С годами они стали отстраненней. Тимофееву поглотили заботы семьи, а Гальперину просто нечем было уже удивлять.
— Ну? — произнесла Тимофеева. — Я тут сижу, а тем временем, возможно, еще подвезли документы из Городского суда. Под лестницей все почти забито. Вот несчастье, свалились они на мою голову.
