ключу, он вошел в дом, не побеспокоив хозяйку. Хотя он был у себя дома, и кровать словно приглашала задремать, уснуть он не мог. Всю ночь напролет пролежал на ней без сна, думая о Бланш Вернон.
Встреча с Джулией Гирдвуд, которая ехала рядом в железнодорожном вагоне, отвлекла его на время, но все воспоминания, связанные с ней, исчезли, как только они расстались, так и не заговорив друг с другом.
Джулия покинула вагон, и мысли Майнарда вернулись к дочери баронета, к ее прекрасному облику, к розовым щекам и золотистым волосам.
Непредвиденное осложнение было очень неприятно, и он сожалел, что так вышло. Но все же, размышляя, он чувствовал себя не несчастным, а лишь не полностью счастливым. И как могло быть иначе после тех нежных слов, все еще звучавших в его ушах, после того, как он получил этот листок бумаги, который снова достал и перечитал при свете лампы?
Больно было думать, что папа никогда не согласится на то, чтобы она снова встретилась со своим любимым. Но он не терял надежды.
Дело ведь происходило не в средневековой Англии, не в стране монастырей, где на любовь требовалась санкция родителей. Сейчас власть родителей могла быть преградой — и серьезной преградой, но Майнард не придавал этому большого значения.
Между ним и надменным баронетом возник барьер, который Майнард не в состоянии преодолеть — их разделяла пропасть социального неравенства.
Неужели нет никаких способов изменить это? Ни одного способа получить согласие на продолжение отношений с дочерью баронета?
В течение долгих часов эти вопросы мучили его; обессиленный, он заснул, так и не найдя ответа на них.
В это же время Бланш лежала на своей кровати без сна и долгие часы размышляла над теми же проблемами. У нее были несколько другие мысли, в том числе и такие, которые вызывали страх. Ее страшил разговор с отцом.
Вернувшись в свою комнату, она сумела в тот день избежать неприятного разговора.
Но на следующий день, когда ей придется встретиться с отцом, — она, скорее всего, вынуждена будет дать объяснения по поводу происшедшего. Казалось, ничего нового уже нельзя добавить. Но необходимость успокоить отца и повторение того, что уже известно, могло быть достаточно неприятным.
Кроме того, был еще один ее поступок, уже после того, что все это случилось, — тайное послание, маленькая записка, переданная Майнарду. Она сделала это наскоро, уступив инстинкту любви, который полностью владел ей в ту минуту. Теперь, в спокойном состоянии, в тиши своей комнаты, смелость оставила ее, и девочка сомневалась, правильно ли она поступила.
Это было скорее опасение за последствия, чем раскаяние в самом поступке. Что, если отец узнает и об этом? Или если он будет догадываться и расспрашивать ее?
Бланш знала, что придется признаться. Она была еще слишком юна и бесхитростна, чтобы отпираться. Правда, в последнее время она многое скрывала, но все же ей не приходилось говорить неправду.
Она боялась отца. Рассерженный на нее, он придет в еще большее негодование, если узнает о записке, — возможно, устроит скандал. Как предотвратить это?
Она решила поделиться своими страхами.
— Дорогая Сабби! — сказала она. — Ты думаешь, он догадается об этом?
Вопрос был обращен к темнокожей служанке, которая расположилась на крошечном диванчике в прихожей, рядом с комнатой Бланш, чтобы в этот поздний час прислуживать своей юной хозяйке, разговаривать с ней и утешать ее.
— О чем вы говорите? И кто должен об этом догадаться?
— О записке, которую ты ему передала. Мой отец, разумеется.
— Ваш отец? Я не передавала ему никакой записки. Вы что-то перепутали, мисс Бланш!
— Нет-нет. Я имею в виду записку, которую ты передала ему — тот листок, который я поручила тебе передать.
— О, передать мистеру Майнарду! Конечно, я передала ему записку.
— И — как ты думаешь, тебя никто не видел?
— Не беспокойтесь об этом. Никто не заметил. Сабби положила этот маленький листочек прямо в карман джентльмена — в его наружный карман — так, что никто не увидел. Это было несложно сделать, мисс Бланш. Никто не мог увидеть этой передачи. Нужно было иметь глаза Аргуса [70], чтобы заметить.
Однако самоуверенность, с которой Сабби утверждала это, была внешней, на самом деле она сомневалась. Да, у нее были на то основания, поскольку она успела заметить взгляд, направленный на нее, хотя это не были глаза бдительного стража. Это были глаза кузена Бланш, Скадамора.
Креолка подозревала, что он заметил, как она передала послание, но решила не делиться своими подозрениями с юной хозяйкой.
— Нет, мисс, дорогая, — продолжала она. — Не берите этого в голову. Сабби передала письмо как полагается. И почему ваш папа должен подозревать об этом?
— Я не знаю, — ответила девочка. — И все же я не могу избавиться от страха, что это так.
Некоторое время она лежала молча, размышляя. Но мысли эти были не о ее страхах.
— Что он сказал тебе, Сабби? — спросила она наконец.
— Вы имеете в виду мистера Майнарда?
— Да.
— Он мало говорил. Да и времени у него почти не было.
— Он сказал что-нибудь?
— Да, да, — растягивая слова, с трудом ответила креолка. — Да, он сказал: «Сабби — дорогая Сабби, скажи мисс Бланш, что бы ни случилось, я люблю ее, очень сильно люблю!»
Креолка продемонстрировала природную изобретательность своей расы, искусно сочинив и произнеся эту страстную тираду.
Это была банальная выдумка. Но тем не менее такие слова были нужны ее юной хозяйке, именно их девочка желала услышать.
Эти слова наконец принесли ей сон. Бланш уснула, положив свою нежную щечку на подушку и накрыв белую наволочку распущенными золотыми волосами.
Выдумка служанки была приятна и весьма мудра. Сабби, сидевшая возле кровати и видевшая выражение лица спящей, могла судить по нему, что страхи уступили место мечтам.
Мысли спящей не были страшными и тягостными. Иначе с ее уст не слетело бы во сне тихое бормотание:
— Теперь я знаю, что он любит меня. О, как это сладко,
