Полоний.
– Милорд, у меня для вас есть новости.
Гамлет (отпуская Розенкранца и подражая.)
– Милорд, у меня для вас есть новости. Когда Росций был актером в Риме...
Розенкранц выходит на авансцену и приближается к Гильденстерну.
Полоний (следуя по пятам за Гамлетом).
– Милорд, актеры уже прибыли.
Гамлет.
– Ужжжже, ужжжже.
Гамлет и Полоний уходят.
Розенкранц и Гильденстерн размышляют. Никто не хочет заговорить первым.
Гильденстерн.
– Хм.
Розенкранц.
– Да?
Гильденстерн.
– Что?
Розенкранц.
– Мне показалось, ты...
Гильденстерн.
– Нет.
Розенкранц.
– А.
Пауза.
Гильденстерн.
– Я думаю, можно сказать, что мы кой-чего достигли.
Розенкранц.
– Ты так думаешь?
Гильденстерн.
– Я думаю, так можно сказать.
Розенкранц.
– Я думаю, можно сказать, что он нас одурачил.
Гильденстерн.
– Не следовало так напрягаться.
Розенкранц.
– «Вопрос и ответ. Старый добрый способ». Вертел нами как хотел.
Гильденстерн.
– Раз или два он нас, возможно, поймал, но я думаю, прогресс есть.
Розенкранц (просто).
– Он нас уделал.
Гильденстерн.
– С небольшим перевесом.
Розенкранц (со злостью).
– Двадцать семь – три, и ты считаешь, с небольшим перевесом?! Он нас уделал. Начисто.
Гильденстерн.
– Да? А наши увертки!
Розенкранц.
– О, великолепно, великолепно! «За вами посылали?» – говорит. «Вообще-то посылали, милорд, но...» – я не знал, куда деваться.
Гильденстерн.
– Он задал целых шесть риторических.
Розенкранц.
– О да, прекрасная игра. В течение десяти минут он выпулил двадцать семь вопросов и ответил на три. Я все ждал, когда же ты припрешь его к стенке. «Когда же он начнет его припирать?» – спрашивал я себя.
Гильденстерн.
– И два повтора.
Розенкранц.
– И ни одного стоящего вопроса у нас.
Гильденстерн.
– Но мы все же установили симптомы, не так ли?
Розенкранц.
– Половина сказанного им означала что-то другое, а другая половина вовсе ничего не означала.
Гильденстерн.
– Мучительное честолюбие – комплекс уязвленности, вот мой диагноз.
Розенкранц.
– Шесть риторических, два повтора, остается девятнадцать, из которых мы ответили на пятнадцать. А что получили взамен? Что он подавлен! Что Дания – тюрьма и он предпочел бы жить в ореховой скорлупе. Честолюбие и нежелание мириться с фактами. А единственный прямой вопрос, который мог привести к чему-нибудь стоящему, привел всего лишь к этому ослепительному откровению, что он может отличить сокола от цапли.
Пауза.
Гильденстерн.
– Если ветер южный.
Розенкранц.
– И погода хорошая.
Гильденстерн.
– А если нет, то не может.
Розенкранц.
– Дитя природы. (Слюнит палец и поднимает его, стоя лицом к залу.) А сейчас южный?
Гильденстерн (глядя в зал).
– Непохоже. Почему ты так думаешь?
Розенкранц.
– Я не сказал, что так думаю. Что до меня, то, может, и северный.
Гильденстерн.
– Не думаю.
Розенкранц.
– Ну, знаешь... становишься догматиком.
Гильденстерн.
– Постой минуту – мы прибыли, грубо говоря, с юга. Если верить нашей, грубо говоря, карте.
Розенкранц.
– Верно. Но вот с какой именно стороны? (Неуверенно озирается.) Грубо говоря.
Гильденстерн (откашливаясь).
– Утром солнце бывает на востоке. Это, я думаю, можно принять.
Розенкранц.
– Что, сейчас утро?
Гильденстерн.
– Если это так и солнце находится там (справа от него, стоящего лицом к залу), то тут (перед собой) был бы север. С другой стороны, если сейчас не утро и солнце село там (слева), то тут (неуверенно) был бы... тоже север. (Ободряясь.) С другой стороны, если мы пришли оттуда (в зал) и сейчас утро, солнце вставало бы там (слева), и если оно действительно село там и еще утро, то тогда мы должны были прийти оттуда (показывает назад), и если тут (слева) юг, а солнце село там (в зал), тогда сейчас полдень. Между тем, если все это не так...
Розенкранц.
– Почему бы тебе просто не сходить и посмотреть?
Гильденстерн.
– Прагматизм?! Это все, что ты можешь предложить? Ты, видно, не понимаешь, в какой мы ситуации. Здесь на компас надеяться не приходится, понял? (Пауза.) И вообще тут на севере, ничего не знаешь наверняка – всегда так темно...
Розенкранц.
– Я просто считал, что положение солнца, если его видно, может приблизительно подсказать, который час, и наоборот, что часы, если они идут, могут приблизительно подсказать, где юг. Я забыл, что ты пытаешься установить.
Гильденстерн.
– Я пытаюсь установить направление ветра.
Розенкранц.
– Но никакого ветра нет. Просто сквозняк.
Гильденстерн.
– В таком случае – откуда. Найдем источник, и это поможет приблизительно ориентироваться, с какой стороны пришли. Что даст приблизительную идею, где юг. Для дальнейших поисков.
Розенкранц.
– Из-под пола дует. (Он разглядывает пол.) Не может же это быть югом, а?
Гильденстерн.
– Да, это не направление. Слушай, лизни палец на ноге и помахай немного.
Розенкранц (прикидывая расстояние от рта до ступни).
– Знаешь, лучше ты лизни.
Пауза.
Гильденстерн.
– Ладно, бросим это.
Розенкранц.
– Или я лизну тебе, хочешь?
Гильденстерн.
– Нет, спасибо.
Розенкранц.
– Могу даже покачать тебе ногу.
Гильденстерн (хватая Розенкранца за грудь.)
– Что, черт возьми, с тобой творится?
Розенкранц.
– Просто думал помочь по-дружески.
Гильденстерн (успокоившись).
– Ладно; должен же кто-нибудь прийти. Только на это остается рассчитывать. В конце концов.
Большая пауза.
Розенкранц.
– Если только они там друг друга не передавили. Крикни. Или свистни. Чтобы они почувствовали. Чтобы заинтересовались.
Гильденстерн.
– А-а, колеса завертелись, и теперь у них своя скорость. На которую мы... обречены. Каждый оборот – порождение предыдущего. В чем – суть движения. Попытайся мы вращаться самостийно, вся телега полетит к черту. Это, по крайней мере, утешение. Потому что если б случайно – чисто случайно – обнаружить – или даже только предположить, что наша – э-э-э – импульсивность тоже только часть ихнего порядка, – тогда лучше покончить с собой. (Садится.) Один китаеза, из династии Тан, – по мнению некоторых, большой философ, – ему однажды приснилось, что он – бабочка, и с этой минуты он уже никогда не был полностью уверен, что он не бабочка, которой снится, что она китайский философ... Двойное ощущение безопасности. Можно позавидовать.
Длинная пауза. Розенкранц вскакивает с места и пристально вглядывается в глубину партера.
Розенкранц.
– Горит!
Гильденстерн (срываясь с места).
– Где?!
Розенкранц.
– Нигде. Просто хотел показать, что значит злоупотреблять свободой слова. Чтоб убедиться, что она существует. (Смотрит в зал, потом с отвращением отворачивается и идет в глубину сцены, потом снова возвращается, снова смотрит в зал.) Ни души. Чтоб они все сгорели. Вместе с ботинками. (Вынимает монету, подбрасывает, ловит, смотрит на нее, кладет в карман.)
Гильденстерн.
– Что?
Розенкранц.
– Что – что?
Гильденстерн.
– Орел или решка?
Розенкранц.
– Не обратил внимания.
Гильденстерн.
– Неправда.
Розенкранц.
– Да? Неужели? (Вынимает монету, разглядывает.) Верно – это мне что-то напоминает.
