Том Стоппард - Лорд Малквист и мистер Мун

— Когда сражение превращается в фарс, единственный способ сохранить величие — подняться выше его, — изрек девятый граф (ниже его бушевал фарс сражения). — В день падения Бастилии французский король Людовик XVI вернулся домой с охоты и записал в своем дневнике: Rien.[2] Рекомендую вашему вниманию величественность данного замечания, не говоря уж о его космической точности.

Он ухватился рукой (в сиреневой перчатке) за дверцу (палисандр, перламутр), меж тем как пара лошадей голубиной масти влекла качающуюся карету вверх по Уайтхоллу, увешанному траурными флагами, и через площадь, пинками взметая мышастых голубей в воздух над пурпурно-белыми ограждениями, возведенными для торжественных похорон…[3]

…а Мун, хватаясь за полы воспоминаний, веря, что звучащее в его черепе эхо воспроизводит не интересующий его смысл, кропал маленьким кулачком, борясь с тряской и подхватывая: «комической неточности его замечания», — пока поворот на Кокспер-стрит не поволок его выписывающее арабески перо через страницу. В его кармане подпрыгивала бомба.

— Если посмотреть издалека, — продолжил девятый граф, — история мира — ничто. Революция есть лишь банальное усугубление страданий; способность потакать своим слабостям переходит из рук в руки. Но мир не меняет ни своей формы, ни своего направления. Времена года безжалостны, стихии неизменны. На фоне такого постоянства человеческая борьба имеет не больший масштаб, чем копошение насекомых в траве, а уличная резня — не более чем высосанный пауком остов мухи на пыльном подоконнике. Спросите меня, какие перемены произошли на Луне за мою жизнь, и я по собственному опыту отвечу: Rien!

Лошади прокладывали путь через запруженный город, а Мун кропал по мере сил.

— Я остров, мистер Мун, и когда звонит колокол, он звонит по мне, — вздохнул девятый граф.

«Такое постоянство насекомых, — записывал Мун в отчаянии, но не чувствуя вины, — посланных не за тем, по ком звонит колокол и т. д., — каковое сокращение позволило ему запечатлеть следующее предложение целиком: — Если они все так одержимы переменами, пусть начнут переодеваться к обеду».

— Великолепно, лорд Малквист! — Искренний друг-знаменитости-Мун.

— Так записывайте, милый мальчик, записывайте.

— Великолепно, лорд Малквист. — Босуэлловский[4] знай-свое-место-Мун.

А девятый граф (энтомологически) смятенно взирал на сражение, разворачивающееся на Ватерлоо-плейс; это напомнило ему…

— Быть может, вы не знаете, милый мальчик, во что был обут герцог Веллингтон в битве при Ватерлоо?…

— В сапоги, милорд?

— Несомненно, но в какие?

— В какие сапоги был обут Веллингтон? — тупо спросил Мун.

— Именно.

— В веллингтоны? — поинтересовался он, чувствуя, что все испортил.

Но девятый граф торжествовал.

— Нет! — отрезал он. — В малквисты! — и хлопнул тростью по своей затянутой в гладкую кожу икре. — Запишите это, Мун. Четвертый граф носил кожаные сапоги до колен, и они в свое время вызвали немалый интерес. Веллингтону за всю его жизнь в голову не пришло ни одной дельной мысли, касательно сапог или чего-либо еще. Он стал притчей во языцех, присвоив плоды моего семейного гения.

На мгновение он горько задумался. Мун записал: «Сапоги семейного гения», а девятый граф как-то невпопад заметил:

— Человек, поприветствовавший некоего мистера Джонса словами: «Полагаю, вы герцог Веллингтон», получил ответ: «Да. Не одолжите ли десять фунтов до конца месяца?»

Впереди, на дальнем углу Пэлл-Мэлл и Мальборо-роуд, собралась толпа. Пока Мун смотрел, она разрасталась. Он попытался очистить свой разум, но, когда закрыл глаза, толпа умножилась и стала громоздиться по стенам, пока не заполонила город до краев, — масса, притиснутая к стенам, слепые пленники, утрамбованные в заточении города. Он затаил дыхание в безвоздушном центре, а когда открыл глаза, на него навалились здания. Он принялся ритуально опрашивать себя, но не смог согласовать реальное время со временем у себя в голове. Он продолжал опережать себя и терял его, начинал снова и опять терял, как изнуренный человек, который пытается пробормотать молитву, пока не заснул. Он опустил руку в карман пальто и ощупал гладкий корпус бомбы.

— Я нахожу, что толп до крайности мало, — сказал девятый граф. — В целом они не имеют ни формы, ни цвета. Мне страстно хочется приложить к ним какую-нибудь эстетическую дисциплину, преобразить их в произведение искусства. Это придало бы смысл их существованию. — Он снова вздохнул. — Итак, описательные заметки… Моя шляпа имеет цвет, который мой шляпник описывает как жемчужно-черный. Жемчужина в моей петлице имеет цвет, который мой ювелир в буквальном переводе со своего родного китайского описывает как поцелованную солнцем капельку росы на ушной мочке девушки, что купается в пруду. Мои ушные мочки — перлы в своем роде. Мой парчовый камзол в стиле эпохи Регентства для игры в клубе — синий, как полночное небо над Флоренцией. Мои перчатки сиреневые, чулки — белые, галстук — светло-голубого шелка, сапоги пошиты вручную из шкур зародышей газели, а трость изготовлена из черного дерева и украшена серебряной гравировкой. Мой малквист чуть менее розов, чем восход, хотя и чуть менее желт, чем закат, и его тянут две серые в яблоках лошади в черной упряжи, коими управляет запахнутый в горчичного цвета полость почтенный кучер, служивший грумом при конюшнях моего отца и обладающий мудрым остроумием кокни, образчики коего непостижимым образом не приходят на ум.

Мун снова погрузился в самоопрашиванье. Его рука дописала до «розов, как жемчужина в ухе купающейся красавицы китаянки», когда его память отказала.

Толпа на углу, загнанная и освобожденная капризом уличного движения, двинулась было через дорогу, но отступила перед массивной надменностью кареты, запряженной парой лошадей, и Муну пришлось приостановить опрашиванье, чтобы подготовить лицо для признания верности масс, выстроившихся перед ним вдоль улиц; это он проделал, стерев с лица всякое выражение вообще. Девятый граф осматривался без злобы или зависти, но его внимание неосторожно привлек явно вызывающий взгляд мужчины в котелке и с длинными печальными усами. Полная дама рядом с ним, охваченная иным чувством, грузно и неуклюже рванулась из ряда в сторону кареты, размахивая чем-то белым, бросилась вперед, ее рот невнятно выдавал какое-то отчаянное сообщение, и бросила предмет — тугой рулон бумаги с болтающимся концом — в окошко, и тот ударился о стекло, а Мун заметил отчаяние на ее лице, когда ее сбило высокое колесо. Вся его напряженность вырвалась одним непрерывным вздохом.

— Если и выбирать время и место для прошений, так перед самым обедом и посреди Пэлл-Мэлл, но и самый скудоумный догадается, что ни то ни другое не годится, — заметил девятый граф, распуская прекрасный золоченый кошель, набитый невероятно сверкающими монетами, и бросая горсть денег на дорогу, где они заскакали прочь, словно перепуганные золотые рыбки.

— Слепая курица! Да она спятила! — в ужасе прокричал на козлах кучер, и лошади понесли.

— Не теряй голову, О'Хара! — крикнул девятый граф. — Поворачивай на Сент-Джеймс!

Мун повернулся посмотреть в заднее окошко. Несколько человек суетились, преследуя монеты. Мужчина в котелке и с печальными усами глупо и безнадежно бежал за каретой. Лента белой бумаги все еще разматывалась поперек улицы.

— Она не шевелится, — доложил он.

Девятый граф (нумизматических) обследовал одну из монет, проводя ногтем по желтому ребру без насечки и выискивая изъян в гладком золоте, — обнаружив его, он принялся осторожно разворачивать фольгу.

— Воспитание, — одобрительно заметил он. — Как сказал актрисе лорд Керзон, дама не шевелится. — И, сорвав золотую обертку, отправил добытый шоколад в рот.

Непринужденно сидя в седле, Д. Дж. (Долговязый Джон) Убоище спускался по склону, надвинув шляпу на лоб. В глаза бросались пистолет на левом бедре и краги из толстой кожи, защищающие джинсы, хотя это был не край кактусов. Убоище стрелял с левой руки и выглядел как человек, который прибыл издалека.

Гнедая кобыла поскользнулась, Д. Дж. качнулся в седле и пробормотал:

— Полегче, парень, полегче, — не переставая шарить глазами.

Он похлопал ее правой рукой по шее. Прикинул, что движется на восток, то есть примерно в нужную сторону.

Вдруг все его тело напряглось, а глаза сузились, глядя вперед, где в закатном свете появился скачущий в его сторону одинокий всадник. Его губы разлепились в тончайшей улыбке, а левая рука свободно повисла. Он натянул поводья и немного повернул кобылу вправо для удобства стрелковой руки.