Он смотрел на нее с глубоким сожалением, потом схватил за локоть и процедил сквозь зубы:
— Несчастная, да я ее даже не знаю!
— Не знает! Весь мир ее знает, а он, видите ли, не знает!
Она неестественно смеялась.
— Я ее не знаю — это правда. Я только по просьбе майора Хубенова поговорил о ней с инспектором школ, моим приятелем и однокашником, попросил, чтобы ее не переводили в другое место. Вот и все. Она меня благодарит за это, и только. — И он продолжал сжимать ее руку у локтя.
— Ха-ха-ха-ха! — захлебывалась она желчным хохотом. — Как невинно! Ну, прямо младенец — только сахарком его покормить! Будто не знают все вокруг эту распутную кобылу! Обмануть меня хочет! Но я ведь не ребенок, нет, понимаю, почему ты каждый раз так радуешься маневрам!
Он не сдержался. Впервые в жизни он ударил ее, да так, что в ушах у нее зазвенело. Она зашаталась, ошеломленная, не понимая, что случилось. Он попытался снова схватить ее за руку; лицо у него побагровело, глаза налились кровью. Она выскочила за дверь; в ярости он бросил ей вслед будильник, который разбился о порог. Позднее она водрузила этот будильник на гардероб, как вечное свидетельство его позора…
Это воспоминание было так свежо, так явственно прозвучала в ее ушах пощечина, что она вздрогнула, словно пробудившись от тяжелого сна.
В комнате было совсем тихо, больной лежал неподвижно, и ей показалось, что он бледен какой-то странной бледностью, матовой с синевой, как у покойников, — возможно, такое впечатление создавалось из-за слабого света лампы. Его голый череп блестел словно зеркало, нос как-то особенно заострился. Йовка заметила, что муж, собственно, не спит: время от времени приоткрывает глаза и тут же, точно не вынося света, прищуривает их, скрывая за ресницами блуждающий взгляд. Вдруг он широко открыл глаза, будто уколотый какой-то острой, обжигающей мыслью, взглянул с досадой на жену и произнес с усилием:
— Убе-ри его!
— Как? Что ты сказал?
Взор его был устремлен на гардероб.
— Убери его! Всегда одно и то же показывает. Похож на мертвеца.
Она поняла, что речь идет о сломанном будильнике, сняла его со шкафа и вынесла. Он успокоился и снова погрузился в себя.
1
Сломанный будильник почему-то напомнил ему о смерти. Ему показалось, что мертвый механизм молчит как-то особенно злорадно и что время, так давно застывшее на его стрелках, никогда уже не оживет. У него было такое ощущение, будто он медленно, очень медленно погружается в пустоту или будто какой-то плотный, неподвижный воздух сдавливает его со всех сторон, остужает все его члены, особенно ноги, которые словно опущены в холодную воду.
Он снова открыл глаза и увидел, что будильника уже нет, и тогда ему стало ясно: это самый обыкновенный будильник, давно уже поломанный, который жена назло ему выставила на видном месте — «чтобы портить ему жизнь».
Какое удовольствие находила она в этом, понять он не мог; Матей не раз выбрасывал сломанный будильник на чердак, но через некоторое время он вновь появлялся на своем месте на шкафу. Зачем? Очевидно, для того, чтобы вечно напоминать ему о сцене с письмом. Вот глупая, до сих пор еще уверена, что письмо учительницы было любовным, что «добрые чувства» к ней, за которые она его благодарила, пробудились в кустах, под вербами у реки в Узунмахларе.
И если бы это было единственной придиркой с ее стороны, можно было бы до земли ей поклониться, ноги ей целовать. Так нет же, не раз, не два — каждый день она выдумывает что-нибудь, что тебе и во сне не приснится, встречает тебя с таким хмурым лицом, будто ты отца ее родного убил. Удивительно ли, что служба и случай могут столкнуть тебя с какой-нибудь женщиной, к которой нужно проявить любезность, свойственную воспитанному человеку, может быть, даже отпустить комплимент, — нельзя же это считать преступлением, нарушением чести семьи! Только тупой, ограниченный ум мог заподозрить в этих обыкновенных житейских встречах страшную измену. Да разве она не дошла до того, что обвинила его в шашнях с женой родного брата?
При этом воспоминании он весь передернулся, словно по телу его прошел электрический ток.
Он открыл глаза, чтобы посмотреть на эту чудачку, и впервые в жизни поразился тому, как эта по виду добрая, миловидная, все еще красивая женщина могла быть столь злобной и бестолковой. Это был запутанный узел, магический круг, загадочный двуликий Янус. В те минуты, когда она молчала, ее можно было принять за святую; лицо ее выражало и ум, и рассудительность, и даже благородство. Но стоило ей раскрыть рот, как все мгновенно рушилось, словно ураган ломал красивое дерево, березу или осину. Обнажалась ее ненависть к нему, мелочность и ничтожество.
Он сознавал это не впервые и с тоской спрашивал себя: почему? Почему у нее нет никакой жалости к нему, почему она всегда во всем ему противоречит, ставит его в смешное положение, в то время как совершенно очевидно, что именно она не знает, чего ей хочется, не имеет ясного представления о вещах, разрушает то, что он создает? Она и понятия не имеет, как трудно строить жизнь, сколько преград надо преодолеть, чтобы достичь хоть малейшего результата. Она живет лишь фантазиями, витает в облаках, полагает, что булки растут на деревьях. Эти мысли, приходившие ему в голову тысячи раз, сегодня имели хотя бы то преимущество, что были очищены от злобы и обиды. Может быть, вид его жены, озабоченной и суетящейся около него, — тревога на ее лице, молчаливость и явное смирение во взгляде, странно печальном и сосредоточенном, — смутил на миг его черствое сердце и подсказал мысль, что в проявлении доброты тоже есть смысл и скрытая, здоровая радость.
Это явилось для Матея Матова откровением, вызванным заботливостью жены, ее внимательностью, которые в прежние времена он отвергал, считая их фальшивыми и злонамеренными. Но в этот момент они показались ему искренними, трогательными и теплыми.
В прежние времена его грубость была объяснима — его действительно часто донимали зубная боль или там насморк; а сейчас он не чувствовал никакой боли, только ноги были холодны да сердце билось неслышно и неровно, словно перепрыгивало всякий раз через какой-то ров. Ему было легко, будто он качался на невидимых качелях; от этого и настроение его изменилось. Он вспомнил ободряющие слова врача, что через два-три дня он уже будет на ногах, — и это дало новую вспышку великодушия. Его глаза опять увлажнились, он почувствовал себя не только достойным сожаления, но и готовым простить всех. Да, он вовсе не такой плохой, каким его считали…
Но тут случилось нечто совершенно непредвиденное. Прошло всего несколько часов, как он лежал, и часть лекарств не была еще куплена. Маленькая Бонка, приоткрыв дверь, шепнула матери, сколько требовалось уплатить за лекарства. Но так как он носил все деньги при себе и лично распоряжался каждой стотинкой, предстояло и сейчас просить деньги у него, а это всегда было настоящим мучением для жены. Не желая будить его, да и вообще беспокоить из-за пустяков, она взяла лежавший на стуле пиджак и вынула бумажник, чтобы достать деньги. Он заметил это, ибо, видимо, не спал, а только, полузакрыв глаза, размышлял. Его пронзила мысль о чудовищной привычке этой женщины не считаться с ним и распоряжаться его деньгами как своими. Обычно она вставала по ночам, обыскивала его карманы, разглядывала все его счета, так что он не смел истратить без ее ведома ни одного лева. Она в самом деле была чудовищем, созданным лишь для того, чтобы злить его, словно он сам не знал, что такое долг и исполнение долга…
Неожиданным усилием он моментально выпрямился и схватил ее сзади за руку так сильно, что она испугалась и вскрикнула; он и впрямь был похож на мертвеца, простирающего из могилы руки, чтобы втянуть свою жертву в преисподнюю, в мрак и холод. Она закричала, почти теряя сознание, схватилась за стул и упала на него. На лбу у нее выступили капли холодного пота.
— Я еще не умер, тебе хватит времени обшарить мои карманы, — сказал он, заикаясь, вперив в нее испытующий, полубезумный взгляд.
Она смотрела на него беспомощно, как смотрят на разбитый кувшин, которого уже не починить.
— Нужны деньги на лекарства… Не хотела тебя беспокоить… Думала, ты спишь… — пролепетала она чуть слышно, забыв, что он почти оглох.
— Что-о-о?! — закричал он угрожающе, разозленный тем, что не понимает ее.
Она нагнулась и громко повторила ему на ухо:
— Нужны деньги на лекарства… Не хотела тебя беспокоить… Думала, ты спишь!
Объяснение было правдоподобным, и он ничего не смог возразить. Мускулы на лице его, натянутые, как струны, ослабели, выражение лица смягчилось, и он с тяжким стоном опустился на постель.
