— Раз так, — решительно возразила Гритье, — я никогда, никогда больше не встану за стойку!
Поль, поймав ее взгляд, нахмурился: ей подумалось, что она дурно делает, не слушаясь матери.
— Да пойду я туда, пойду, — сказала она, — только не надо выставлять моего друга за дверь.
— Спускайся. Никто его отсюда не выгонит.
— Но не прямо сейчас, а чуть погодя, правда ведь, матушка? Или же…
Розье колебалась.
— Тогда, — повторила Гритье, — за стойку — никогда больше.
— Ладно уж, — уступила Розье.
Это длилось минут десять. Выходя, доктор столкнулся с Сиской и, рассудив, что не стоит оставлять в доме Розье репутацию паразита, сунул ей в руку пятьдесят франков.
— Возьми, — сказал он, — это за юбку, которую добрый Господь надоумил меня взять у тебя. Помалкивай.
— Что это вы там говорите Сиске? — поинтересовалась Розье.
— Я говорю ей, — отозвался доктор, — чтобы побыстрей поднялась наверх — может, ей там осталось гусиной печенки.
Розье поспешила опередить девушку, которая даже не пошевелилась. Эти полсотни франков, заработанные враз, и события, показавшиеся ей настоящим чудом, пригвоздили к полу бедную девицу, уже воображавшую, что сам святой Бавон, переодетый «доктором», нарочно сошел с небес, дабы исцелить Гритье. Та же проводила Поля до порога, и там они долго и нежно прощались под серым небом, с которого крупными хлопьями валил снег.
Доктор жил в Уккле. Вызванный к больному в Гент, он, выйдя от него, принялся искать ближайший трактир, чтобы обеспечить себе ночлег, и это как раз оказались «Императорские доспехи».
Предпочтя пристанище в другом трактире, он встал в восемь, холодным и серым зимним утром, найдя его превосходным. Вышел он, против скромного своего обыкновения, легким на походку, радостно глядя в небо. В набухшем снегом воздухе поднималась бледная и зябкая заря. Ночью подморозило, и на обледеневшей дороге, по которой шел доктор, воробьи безуспешно искали хоть малый кусочек пищи — и того не было. Еще со вчерашнего тут не проезжала ни одна лошадь. Закоченевшие и побелевшие мальчуганы расставляли силок на воробьев, сделанный из простой палки, обмазанной смолой, на которую была прилеплена крошка хлеба. Были птички, в него попадавшиеся. Городские полицейские, посиневшие от холода и съежившиеся под плащами, и не думали заносить в протокол сей очевидно преступный акт браконьерства.
С душою, трепетавшей от всех благородных чувств человеческих, раздумчивый в радости своей, меланхоличный в пылкости своей, скорей склонный плакать, нежели смеяться, — так переполнено было его сердце наслаждением, глубоким и невыразимым счастием, Поль летел к Маргерите словно магнит — к куску железа или река — к Океану. Она привлекала его к себе, заполонила собою его сердце, его мысли, сны, образы, слова и улыбки — в тех прелестных формах, что сразу покрыты странно целомудренным покрывалом истинной любви. Он больше ничего в мире не любил — только ее одну, за исключением тех несчастных больных, о которых он, конечно, обязан был заботиться и побыстрее вылечивать их ради ее же любви. Свежий утренний воздух проник ему в легкие, словно крепкое вино в горло пьяницы. Проходя мимо светивших фонарей, он чуть было не обнял один из них. Только в девять часов осмелился он открыть дверь готического дома «Императорских доспехов». Розье стояла за стойкой, Сиска чистила картошку, стряхивая кожуру в маленькую миску; Гритье не было.
Поль встревожился, ему показалось странным, что она еще не вставала и не ждала его за стойкой, — ведь он знал, как рано она привыкла вставать.
Сиска, увидев Поля, улыбнулась своей самой лучшей и самой благодарной улыбкой; этого нельзя было сказать о Розье — та без обиняков, с угрожающей миной на физиономии, спросила, зачем этот отвратительный тип снова здесь.
Полю смутно послышался шум — это в спальне наверху ногой передвинули стул.
Потом он сказал Розье тем меланхолически мрачным тоном, который делает из влюбленных такое посмешище для равнодушных:
— Что, мадемуазель Маргерита нездорова, потому я и не вижу ее здесь в это утро?
— Она плохо спала, господин доктор.
В манере, с которой Розье произнесла последние слова, сквозила ревнивая злоба.
— Она очень бледна, — добавила она.
— Бледна, — повторил доктор, притворившись испуганным.
Розье не на шутку забеспокоилась.
— Да уж, мсье, бледная. Да. Что будет? Это опасно?
— Это странно, кровоток должен был бы проявиться.
— Кажется, вчера еще… — но Розье не закончила, фраза показалась ей обидной для дочери.
— Я желаю повидать ее.
— Так поднимайтесь, — безропотно сказала Розье. — Она не хочет выходить из того большого зала перед комнатой, с тех пор как едва не умерла там. Я пойду вперед вас.
— Идемте, — отвечал Поль.
Розье и вправду пошла вперед и ввела его в комнату четырнадцатого века, где Гритье, словно средневековая хозяйка замка, задумчивая, сосредоточенная, почти строгая, сидела у окна под аркой с глубоким разверзшимся сводом, обшивая каймой ручное полотенце из толстой ткани и глядя на расстилавшиеся перед нею совершенно белые бескрайние равнины и в серое небо, с которого так и валили крупные снежные хлопья.
Она действительно была бледнее обычного, ей было немножко холодно.
Увидев, что он вошел, она привстала, отложила шитье и покраснела до корней волос.
— Здравствуйте, — сказала она, волнуясь.
— Здравствуйте, — ответил он, так же волнуясь. — Маргерита, — сказал он, ему казалось, что так имя звучит солидней, чем ласковое Гритье, — как вы сегодня чувствуете себя, Маргерита?
Сколько же любви было в ласковой интонации этой простой фразы. Гритье, конечно, почувствовала это, ибо покраснела еще больше и сказала:
— Я чувствую себя прекрасно, мсье.
Крайняя степень смущения придала ей злой, почти жестокий облик, это не укрылось от Поля, и он не нашелся с ответом. Цель его визита была исполнена. И он вышел, грустно помахав Гритье рукой.
Розье проводила его до дверей, а потом, радостно потирая руки, сказала:
— Одной палкой меньше в мои колеса, — и хлопнула по плечу Сиску, которая даже не шелохнулась, не сказав ни «да», ни «нет», а только продолжала флегматично чистить картошку.
Прошло две недели — и вот Розье больше не потирала рук, а Сиска нежно улыбалась.
Розье, Поль и Гритье сидели в просторной комнате, где в камине пылал яркий огонь, согласно спешному желанию, настойчиво высказанному Гритье. Все трое оживленно беседовали.
— Вашей женой! — говорила Полю Розье. — Нет, этого я никогда не разрешу.
— Почему?
— А вот так.
— Но мадам, назовите мне хотя бы одну причину. Отчего вы мешаете вашей дочери сделать хорошую партию?
— Нечего ей там делать, замужем-то. Гритье, ответь же, дитя мое. Хочешь ты бросить свою старую мать? Не отвечает. И ничего такого не хочет. Скажи, что не хочешь.
— Не могу, — отвечала Гритье.
— Почему?
— Потому что это не так.
— Гритье, ты совсем забылась? Иди ко мне на колени.
Гритье повиновалась.
— Злая девочка, зачем ты причиняешь боль своей матери, желая выйти замуж за мужчину, которого и встретила-то впервые всего тому две недели и который, сказав нам, что богат, может, все и наврал?
Доктор улыбнулся.
— Нечего смеяться, — сказала Розье, — улыбка не купюра.
И продолжала на ухо дочери:
— Послушай; я потихоньку скажу тебе вот что: если скажешь, что не хочешь замуж, я буду дарить тебе каждые три месяца по шелковому платью, и по серьгам, и кринолины, и колечки, и крошечные башмачки, и шапочки с пером. Скажи нет.
— Мне не нужно ничего такого, я не знаю, отчего вы не хотите, чтобы я выходила замуж, сами-то вы замужем были.
— Это, детка моя, совсем другое.
— Нет, то же. Совершенно то же. Между прочим, замуж все девушки выходят, и я, я тоже хочу выйти замуж.
— Да Боже ж мой, — вздохнула Розье, — почему же единственное, чего ты хочешь, не могу дать тебе я сама? Гритье, ягненочек мой, дитятко мое, как одиноко было бы мне в доме, покинь ты его насовсем. О! Уж сделай милость, оставайся. Долго мне не прожить, побудь со мной, как добрая девочка, пока моим старым костям только и понадобится что четыре фута земли.
Гритье расплакалась.
— Ах! — молвила Розье. — Не надо, не плачь, сама знаешь, что это ты впервые плачешь из-за меня. Уж поверь, ты-то воображаешь, что ох как влюбилась. А сама с легкостью его позабудешь.
Гритье замотала головкой.
— Забудешь его, говорю тебе, если он больше не захочет сюда возвращаться. А он не захочет, если ты ему откажешь.
— Не откажу.
Обе умолкли. Розье становилась все грустней.
Доктор, почтительный и мягкий, заговорил с ней словно с матерью:
