— Боже милостивый! — вскрикнула потрясенная Розье.
И, глядя на него и почтительно — ибо была укрощена — и угрожающе, поскольку с удовольствием прирезала бы его.
— Приглашаю вас отужинать с нами, — сказала она.
И в глубине души пожелала, чтобы дьявол утащил его в ад вместе с первой же проглоченной им устрицей.
— Теперь, мадам, — сказал Поль, — мне предстоит попросить у вас еще кое-что…
— Что? — бледнея, спросила Розье.
— Пока принесут ужин, сварите, пожалуйста, кофе.
— Кофе? Да куда ж еще и кофе?
— Чтобы мадемуазель окончательно восстановила свои силы. Но только очень-очень крепкий.
— Щепотку на троих, и только, — откликнулась Розье, чуть не возопившая от подобного святотатства.
— Три щепотки, — возразил Поль.
— Три щепотки! Да вы никак хотите, чтобы стены в доме пустились в пляс?
— Пусть их, — ответил он, — зато потом будут крепче стоять.
— Три щепотки! — все повторяла Розье, выходя из комнаты. — Да неужто все это наяву и я еще на этом свете!
Вернулся подмастерье. Поль дал ему щедрые чаевые, что сподвигло того заказать и себе, и самому бедному из своих дружков по «большущей» кружке пива. Выпив, два юных друга заметно повеселели и подняли большой шум.
Гритье сразу принялась накрывать на стол: все принесенное было покрыто белой салфеткой: ужасные устрицы, разорительная гусиная печень, омар, после которого уж точно в больницу уволокут, и самое дорогое мясо — эти бараньи отбивные… Розье села. Она только что принесла кофе, пресный запах которого изобличал назойливое присутствие цикория.
Гритье берет приборы, раскладывает их на столе, приносит блюда, две погребальные свечи — теперь это праздничные, радостные свечи. Она только что разожгла огонь в большом камине. Вкусно пахнет. И в этой большой комнате впервые становится тепло.
Розье молча созерцает еду; те двадцать пять франков, что она стоит, для нее разделились на пять пятифранковых монет, на каждой выгравировано по ухмыляющейся роже; вот они будто прыгают по столу, точно шарики незримого бильбоке.
Она не ела с семи утра — а сейчас девять вечера, — ужасные устрицы, разорительная гусиная печень, омар, после которого в больницу уволокут, бараньи отбивные, плавающие в соусе, даже вино, за которое она заплатила, пробуждают в ней зверский аппетит и неукротимую жажду, заставляющие ее очень скоро взяться за дело. Вот уже она сама порезала еду и налила вина; самый жирный кусок кладет самой себе и себе же наливает самый большой бокал, ею самой выбранный и пол-литра вмещающий; она не ест, а заглатывает; не пьет, а жадно хлебает. Ведь это все ее деньги, их так необходимо вернуть обратно в сундук, думается ей — и если не в тот, что привинчен к полу, так хоть в тот, что сотворила сама природа. Для Гритье, как и для Поля, это и грустное и комичное зрелище.
Они тоже едят и пьют, но при этом ловко управляются с вилками, нервные, торопливые, поклевывают точно птички, отпивают большими глотками, чокаются «клинк-клинк», как говорят фламандцы, когда хотят воспроизвести звяканье колокольчиков, возникающее при стуке одного бокала о другой. Но при этом они задумчивы и глубокие взгляды, которыми они обмениваются, полны бесконечной страсти.
Нет, не вино, не сгорающий в очаге уголь воспламеняют их. То жар их сердец. Им кажется, будто плывут они, покачиваясь, по и ласковому, и бурливому морю в лодке, и нежностью отдают даже самые резкие ее повороты. Они смотрят друг на друга и не говорят ни слова. Устрицы, гусиная печень, омар — каким все это кажется им грубым и прозаичным; ни при чем даже и вино, такое красное и горячительное — кажется, что сами их взгляды полны того огня, что сияющими потоками лучится и заполняет всю комнату.
А Розье все ест и ест.
Любовь вспыхнула в сердце Гритье. Уже поглядывает она на Поля как на хозяина, уже ей кажется хорошо все, что бы ни сделал он, уже подражает она тому, как он ест и пьет, и, заметив суровость на лице его, как у тех мужчин, что о многом размышлять привыкли, не смеет рассмеяться, — разонравиться боится. Разгорячившись вином, она наивно выказывает ему свою приязнь; приставляет свой стул вплотную к его стулу; уж не хочет больше ни своей тарелки, ни вилки с ножом, а залезает поесть с ним из одной тарелки и пьет из бокала сердечного своего дружка.
Глаз она оторвать не может от него, полных детского восхищения, предупреждает малейшие его желания, отрезает ему хлеба, наливает еще выпить, уж знает сама, чего он сейчас захочет, когда он еще и не подумал сказать об этом. Громко говорит он или тихонько — побледнеет она или снова зарумянится, как обычно. Девственность, дичившаяся дотоле, с поджатыми губами, чувственными ноздрями, суровая, бледная, твердая и серьезная, теперь, казалось, решительно и напропалую отдавалась потребности любить.
Много раз вырывалось у нее: «Как нежен ваш голос, господин доктор! Как вы добры! Весь мир любит вас. Ведь правда же? А всем прекрасным делам, которые вы так хорошо умеете делать, — вы научились им из книг?»
Он словно уменьшался от таких наивных похвал. В этот миг ему хотелось забыть все науки, книги, весь опыт жизни, уже немалый для того, чтобы сравняться в душевном благородстве с этим прекрасным ребенком, чье лицо так блистало красотой, улыбка была так нежна и чиста, когда ее доверчивое сердце, состоявшее из одного только одушевления, исторгало слова любви, сладкие, точно голос молодой славки, все лепетавшей первую свою песню наступавшей весны.
Но он уже не позволял себе быть смиренным и слабым: нежностью и добротою — вот чем умерялась сила его.
Ведь и в нем заволновалась кровь, уж давно и сильно. Он тоже ощутил, как вдвое горячей забилась в нем жизненная сила, и как самоотверженность, благородство, прилив энергии, потребность защитить любимое существо, которому он так хотел приготовить милое местечко, уютное гнездышко в его собственном доме — как все эти благородные помыслы расцвели в его душе словно розы. Это была любовь.
Вот что придавало ему красоты и силы, достойных восхищения. Розье поначалу ничего не заметила, но, когда ее аппетит был утолен, а жажда — перестала мучить, она взглянула на дочь, и тут скорбное ясновидение ревности ясно сказало ей, что столь любимое дитятко уходит, дабы отдаться другому. Дочь, которую она любила больше денег, больше всего на свете, ее Гритье больше не думала о матери. Она не обращала внимания на мать; свои ласки, свои нежности она теперь расточала мужчине, первому встречному.
В эти минуты стул Гритье касался стула Поля. Тот, задумчивый, положил руку на стол и смотрел на Гритье, которая вдруг послушно, невинно, с наивным зовом к ласке, накрыла его руку своей.
Розье заметила это, и тут ее прорвало.
— Разве так, — вскричала она, хватая Гритье за руку и ударяя ею об стол, — разве так пристало вести себя молодой девушке? С каких это пор во Фландрии стул мужчины позволяют поставить так близко, да еще и дают ему руку? У вас что, ни стыда, ни целомудрия? Выйдите вон!
— Нет, — отвечала Гритье, возмущенная тем, что ее поняли так неверно, — нет. Я ничего плохого не делаю.
— Повинуйтесь.
— Нет.
Розье сделала вид, что плачет.
— Вот оно, вот, — приговаривала она, — что значит баловать детей своих. — Потом прибавила уже елейным голоском: — Гритье, доченька, да не потому ли ты так непослушна, что я тебя слишком люблю?
Гритье рывком вскочила, бросилась на колени к Розье и, обняв ее так крепко, как только могла, сказала ей:
— Мама, я не хочу, чтобы ты плакала.
Обе женщины обнялись, а доктор, смотревший на них и просиявший от счастья при виде этого доброго порыва Гритье, видел только длинные темные волосы девушки, а из-под них — пару орлиных глаз Розье, смотревших на него с ухарским вызовом.
Розье все еще прижимала к себе Гритье, точно боясь, как бы та не сбежала. Она нарушила молчание словами:
— Я что-нибудь еще должна вам, господин доктор?
— Нет, — отвечал он.
— Вы уж больше ни поесть, ни выпить не хотите?
— Нет.
— Ну, так нам с Гритье сейчас надо спускаться вниз, а то там и троих-то нас мало будет обслужить этих полуночников.
— Понимаю, — отозвался Поль, — сие изысканное уведомление, что меня выставляют за дверь.
Гритье спрыгнула с материнских колен.
— За дверь, — воскликнула она, — его — за дверь? Я совсем этого не хочу! Мать такого не говорила! Не правда ли, мама, ты сказала не так?
Гнев дочери испугал Розье. Не желая вступать в открытую схватку, которая готова была уже вот-вот разразиться:
— И в мыслях нету у меня, — промолвила она, — хотеть выставить господина доктора за дверь; тем паче что дом наш — трактир, открытый для всех. Он всегда может зайти сюда и оплатить все, что съест. Так-то вот. Что до всего прочего, то в доме надобно много чего сделать; я целых два дня проплакала, а теперь мы уж не знаю сколько часов гуляли да пьянствовали: вон сколько времени и денег на ветер вылетело; пойдем же за стойку, Гритье, дитя мое!
