— Я на авто никогда не езжу, — сказала Зулейка. — Смотришься в нем ужасно и на всех похоже.
— Я сам, — сказал герцог, — редко к нему прибегаю по той же причине. Вы интересуетесь сельским хозяйством? В Тэнкертоне есть образцовая ферма, она вас по меньшей мере позабавит: курицы, телки и свиньи на ней — все равно что большие новые игрушки. Небольшая маслобойня зовется «ее светлости». Можете в ней своими руками взбивать настоящее масло, отделять куски и каждый кусок формовать по своему усмотрению. Ваш будуар будет в синей комнате. Там висят четыре Ватто.[26] В столовой — выполненные многими мастерами портреты моих предков — in petto,[27] ваших свойственников. Вам милы пейзане? Мои арендаторы милейшие создания, из которых ни один не вспомнит, как пришла весть о битве при Ватерлоо. Когда в Тэнкертон прибывает новая герцогиня, в парке полагается срубить старейший вяз. Таков один из многих странных старинных обычаев. Когда она едет через деревню, дети арендаторов устилают дорогу ромашками. Брачные покои освещают столько же свечей, сколько лет прошло от основания герцогства. Если вы в них войдете, свечей будет, — юноша закрыл глаза и провел быстрый подсчет, — ровно триста восемьдесят восемь. Накануне смерти герцога Дорсетского прилетают две черные совы и усаживаются на крепостные стены. Всю ночь они ухают. На рассвете они улетают, никто не знает, куда. Накануне смерти любого иного Тэнвилл-Тэнкертона прилетает (в любое время года) кукушка. Она кукует час и после улетает, никто не знает, куда. Когда случается такое знамение, дворецкий посылает мне телеграмму, дабы меня, главу семьи, не застигла врасплох утрата и я мог скорее дать указание вскрыть и приготовить семейный склеп. Не все мои предки нашли упокоение под гербовым мрамором. Есть те, кого гнев или раскаяние влекут к местам, где они некогда претерпели или сотворили зло. Один из них в канун Дня всех святых прилетает в столовую и парит перед своим портретом работы Ганса Гольбейна, и бросает свои прозрачные серые очертания на холст в надежде, наверное, отнять у него горячие телесные краски и твердые члены, когда-то ому принадлежавшие, и так снова воплотиться. Он летит к картине, но лишь оказывается по другую сторону стены, на которой она висит. В правом крыле дома постоянно обитают пять привидений, в левом два, одиннадцать в парке. Но от них нет ни вреда, ни шума. Слуги, встречая их в коридоре или на лестнице, уважительно уступают дорогу как если бы перед ними был мой гость; даже самая несведущая горничная не станет, завидев привидение, кричать или спасаться бегством. Я, их хозяин, не раз пытался подстеречь их и завести беседу; но каждый раз они пролетают мимо. А с какой грацией скользят эти привидения! Смотреть на них одно удовольствие. Просто урок хороших манер. Да не найдут они никогда упокоения! Они самые любимые мои домочадцы. Я герцог Стрэтспорранский и Кэрнгормский, маркиз Сорбийский и граф Кэрнгормский, как записано в шотландской книге пэров. В горных долинах Стрэтспоррана много величественных и проворных оленей. Но в тот дом я никогда не ступал, поскольку он весь покрыт коврами из тартана моего клана. Вам, похоже, нравится тартан. Что на вас за тартан?
Зулейка глянула на свою юбку.
— Не знаю, — сказала она. — купила в Париже.
— Он весьма уродлив, — сказал герцог. — По сравнению с ним тартан Дэлбрейтов куда сообразнее и, по меньшей мере, имеет историческое оправдание. Если вы за меня выйдете, у вас будет право его носить. У вас будет много необычных и интересных прав. Вас примут ко двору. Соглашусь, ганноверский двор[28] — так, себе. Но это лучше, чем ничего. Ко двору вы будете торжественно представлены. Это для вас ничто? Вас повезут на моей парадной карете. Она подвешена так высоко, что пешеходы едва видят, кто в ней сидит. Она подбита розовым шелком; стенки кареты и козлы украшены моими гербами — никому еще не удавалось их сосчитать. Вы будете носить фамильные драгоценности, которые вам с неохотой отдаст моя тетя. Они многочисленны и великолепны в своих старинных оправах. Мне не хочется хвастаться. Этот разговор для меня унизителен. Но я к вам привязан сердцем и не оставлю драгоценного камня на камне, чтобы вас завоевать. Представьте парюру из одних белых камней — алмазы, белые сапфиры, белые топазы, турмалины. Другая — из рубинов и аметистов, на золотой филиграни. Кольца, в которых флорентийцы когда-то прятали яды. Красные розы для ваших волос, каждый лепесток — полый рубин. Амулеты и пряжки, кушаки и ленты. Да! уверен, вы от изумления заплачете, посмотрев на толику этих безделушек. Верно и то, мисс Добсон, что в книге французских пэров я герцог д’Этрета и де Рош Гийом. Луи-Наполеон пожаловал этот титул моему отцу и галантность в Булонском лесу. У меня дом на Елисейских полях. Во внутреннем дворе швейцарский гвардеец. Он стоит в гамашах, сам ростом шесть футов семь дюймов, егеря едва ли ниже. Куда я ни еду, в моей свите два повара. Оба мастера своего дела, жадные до похвалы. Если я одобрю блюдо, приготовленное одним, другой вызывает его на дуэль. На следующее утро они бьются на рапирах в саду дома, где я в этот момент живу. Вы прожорливы? Если да, знайте, что у меня есть третий повар, который делает исключительно суфле, и итальянский кондитер; не говоря про испанца, приготовляющего салаты, англичанки, делающей жаркое, и абиссинца, готовящего кофе. Вы не заметили следов их мастерства в сегодняшней трапезе? Нет; моя прихоть — можно сказать, вопрос чести — жить в Оксфорде простым студентом. Все, что я ем в этой комнате, приготовили тяжелые и не требующие помощи руки моей домовладелицы миссис Бэтч. И приносят самостоятельные и — если вы не ошиблись — любящие руки ее дочери. У меня здесь нет других услужников. Я обхожусь без личных секретарей. Мне не прислуживает ни один лакей. Вас отвращает столь скромный образ жизни? Вас он никогда не коснется. Если вы за меня выйдете, я вычеркну свое имя из списков колледжа. Предлагаю провести медовый месяц в Байи. В Байи у меня вилла. Там я храню дедушкину коллекцию майолики. Там всегда светит солнце. Сад скрывает от моря длинная оливковая роща. Когда прогуливаешься в саду, море видно только в синих проблесках меж колеблющихся листьев. В тени рощи мерцают несколько богинь. Как вам Канова?[29] Мне не очень. Но если нравится, богини выполнены в лучшем его духе. Вы любит море? Это не единственный мой дом, на него взирающий. На побережье графства Клэр — иль я не граф Эннискеррийский и барон Шандринский, как записано в книге ирландских пэров? — у меня старинный замок. На отвесной круче стоит он, а под стенами его всегда бушуют волны. Немало кораблей лежат на дне, сокрушенные шумным и безжалостным морем. Но мой замок отважен и крепок. Никакой шторм ему не страшен; и столетия, эти сбившиеся в стайку гурии, своими ласками не склонят его изменить гордому одиночеству. Некоторые титулы мне трудно вспомнить. Я, если не ошибаюсь, барон Ллффцвчлский и… и… посмотрите сами в «Дибретте».[30] Перед вами принц Священной Римской империи, рыцарь Благороднейшего ордена Подвязки. Посмотрите на меня как следует! Я наследный чесальщик королевских собачек. Я молод. Я красив. Мой нрав приятен, моя репутация безупречна. Коротко говоря, мисс Добсон, я крайне выгодная партия.
— Но, — сказала Зулейка, — я вас не люблю.
Герцог топнул ногой:
— Прошу прощения, — тут же сказал он. — Мне не следовало этого делать. Но… вы, кажется, совершенно меня не поняли.
— Нет, поняла, — сказала Зулейка.
— И что же, — вскричал герцог, нависнув над ней, — вы скажете?
Зулейка, глядя на него снизу вверх, ответила:
— Скажу, что вы, по-моему, жуткий сноб.
Герцог повернулся на каблуке и прошагал к дальней стене. Там он остановился спиной к Зулейке.
— По‑моему, — медленно, задумчиво продолжила она, — исключая, возможно, мистера Эдельвейса, вы самый жуткий сноб, какого я знала.
Герцог посмотрел на нее через плечо. В его взгляде был молчаливый жгучий укор. Зулейке стало жаль его, это читалось в ее взгляде. Она, пожалуй, переусердствовала. Верно, сейчас он для нее никто. Но однажды она его любила. Она не могла этого забыть.
— Идите сюда! — сказала она. — Давайте будем хорошими друзьями. Дайте руку! — Он медленно к ней подошел. — Ну же!
Герцог отдернул пальцы прежде, чем она успела разжать свои. Дважды брошенная колкость до сих пор жалила. Какой ужас, назвать его снобом! Снобом! — его, чья готовность к тому, что определенно назвали бы скандальным мезальянсом, должна была не просто отмести такое обвинение, но подавить его в зародыше! Ослепленный любовью, он забыл, сколь скандален был бы такой мезальянс. Возможно, она, нелюбящая, не столь забывчива? Возможно, она отказалась ради его блага. Да нет, ради собственного. Очевидно, она поняла, что высшие сферы, из которых он к ней взывал, не подходят для ей подобных. Очевидно, она боялась зачахнуть среди непривычных великолепий, не привыкнуть к новой обстановке, навсегда остаться недостойной. Он хотел ее потрясти и слишком преуспел. Теперь следовало облегчить бремя, которое он на нее взвалил.
