освещенные окна своей квартиры. Как сильно ненавидел он этих трех ждавших его там женщин: свою жену, горничную и кошку.
— Якоб! — говорит он, и сани сначала со скрипом, а затем все плавнее и увереннее выкатываются из ворот. Якоб знает, куда ехать.
Мороз безмолвно атакует лицо поверителя стандартов. Ночь ясная, словно из стекла или даже хрусталя. Неустанно следя за дорогой, не видишь будто вырезанных изо льда звезд, но чувствуешь их над головой. Сильно-сильно чувствуешь, мчась туда…
Куда же это лошадь так мчится? Она сама знает куда. Она несется галопом в Швабы. А в Швабах куда? В приграничный трактир Ядловкера. Кажется, она с тем же нетерпением сердца, что и ее хозяин, стремится к цыганке Ойфемии Никич.
13
В трактире Ядловкера тепло и весело. Кто-то пьет, кто-то играет в карты, кто-то курит.
Над головами мужчин стоит чад. Женщин нет, и это хорошо. Поверитель стандартов Айбеншюц с трудом бы перенес присутствие какой-либо женщины, разве что Ойфемии Никич. Но она не показывалась. Айбеншюц вообще не знал, что сюда он пришел ради нее.
И только сев за стол и сделав первый глоток, он понял, что пришел для того, чтобы снова увидеть эту женщину. К его столику подошел Ядловкер и мимоходом, как пчела на мед, бабочка на цветок, на мгновение присел. Чем Айбеншюц становился серьезнее — а он всегда, когда пил, становился серьезнее, — тем более радушным казался ему Ядловкер. Более радушным и более злобным. Ему, поверителю стандартов Айбеншюцу, было хорошо известно, что большинство заведомо ложных доносов было делом рук Ядловкера.
Вполне вероятно, что Ядловкер таким образом хотел перевести внимание поверителя стандартов с себя на других. И Айбеншюц знал это. Тем не менее слащавое дружелюбие хозяина он переносил с невозмутимым терпением и даже с какой-то благоговейной кротостью. Он рассматривал отвратительное, широкое, беспрерывно ухмыляющееся лицо Ядловкера, которое украшала рыжеватая эспаньолка. Да, можно сказать, украшала, ибо обезобразить его уже было невозможно. Оно было бледным и мертвецки-бесцветным. Как огоньки, мерцали в нем два крошечных зеленых глаза. Уже потухших, но все-таки еще мерцающих. Как звезды, о которых астрономы знают, что они уже тысячу лет назад погасли, и тем не менее свет от них все еще брезжит. Да, единственно живым на его лице был клинышек рыжей бородки, похожий на маленький треугольничек пламени, которое неожиданным образом возникло из давно считавшейся мертвой, истлевшей материи.
— Ваш покорный слуга, господин Айбеншюц! — подходя к столику поверителя стандартов, сразу же говорил Лейбуш. Говорил так, будто на протяжении одного вечера он каждый раз обращался к Айбеншюцу, как в первый раз. В таком обхождении проглядывалась некоторая насмешка. Насмешку Айбеншюц усматривал и в том, что каждый раз Ядловкер подходил к его столику, держа в руках полную бутылку алкоголя. Возможно, правда, это могло быть проявление гостеприимства. Однако, услышав от Айбеншюца про фальшивые гири, Ядловкер спросил:
— А как поживает ваша уважаемая супруга?
Этого, по мысли Ядловкера, Айбеншюцу было не вынести, а значит, он закажет больше шнапса. Айбеншюц пил и пил. Он пил до самого рассвета. Уже давно тяжело и зловеще храпели на столах и под ними дезертиры. Встал Айбеншюц, когда повеяло еще не наступившим утром. Онуфрий сопроводил его, и, садясь в сани, Айбеншюц, как обычно, почувствовал и облегчение, и печаль. Он добрался до Златограда, но в сторону дома не повернул, а заехал к брадобрею Лайдеру, чтобы побриться и вымыть холодной водой голову. А затем отправился в единственное в городе кафе «Бристоль», где выпил кофе и съел два свежих, еще пахнувших булочником, рогалика. После этого поехал в контору, тупо сел за пустой стол, на котором не было ни одного письма, и с нетерпением стал ждать вялого, толстого писаря. Далее, выйдя во двор, как был в тулупе и сапогах, под насосом, предназначенным для ухода за жандармскими лошадьми, он ледяной водой помыл лицо и руки.
В такое утро поверитель стандартов думал очень мало. Он думал о том, что, когда на церковной башне пробьет восемь часов, должен будет появиться новый писарь. А когда наконец пробило восемь, он снова вышел на улицу и проехался по всему городу. Много времени это не заняло — город был очень невелик. Встречаться с писарем ему не хотелось. И еще он подумал, что эта поездка по морозу придаст ему не только вид, но и чувство человека, проспавшего всю ночь в нормальных условиях.
В общем, проехавшись по утреннему скрипучему снегу, он сначала доставил домой Якоба и сани, а затем, не без ненависти взглянув на свои еще закрытые ставнями окна, пешком отправился на службу.
14
Но и на службе он только и думал о подруге Ядловкера, цыганке Ойфемии Никич. В нем каким-то странным образом перемешались всеобъемлющее отвращение к хозяину трактира Ядловкеру и сильная тоска по Ойфемии. Он, бедный поверитель стандартов, не знал даже, что с ним случилось.
Да, его совесть беспокоил, волновал тот факт, что о красоте Ойфемии он думает так же беспрерывно, как о правонарушениях Ядловкера. Эти две мысли были в нем неразлучны.
Миновала и эта суровая зима. Однажды ночью снова с грохотом затрещал сковывавший Штруминку лед. И точно так, как в первый год своей службы в Златограде, пережил Айбеншюц в эту мартовскую ночь и ледоход, и переполох местных жителей. Однако ему казалось, что к этому времени он сильно изменился и постарел. И на сей раз приход весны значил для него нечто иное: с тех пор как он заново увидел мир, в его сердце не осталось никакой надежды.
И сегодня тоже, как в первый год, на обоих берегах реки с факелами и фонарями стояли люди, они запрыгивали на дрейфующие льдины, а потом снова спрыгивали на берег. Это была весна. Весна!
Отчаявшийся Айбеншюц шел домой. Что ему эта весна?
Спустя три дня разродилась его жена. Все произошло в кухне. Роды были легкими. Едва позвали акушерку, как он, сын Йозефа Новака, был уже здесь. Айбеншюц подумал, что так быстро и легко являются на свет только внебрачные дети.
Ночь, когда родился сын Новака, поверитель стандартов провел в трактире Ядловкера. И в эту ночь за его
