забиралась к нему в постель, приходилось лежать смирно, стараясь не двигаться, пока она спит у него на руке, как на подушке. В таких случаях он свободной рукой почёсывал ей шейку, там, где кошки любят, и она тут же начинала мурлыкать. А иногда кусала его за палец, впивалась когтями и обливала слюной, выражая свой восторг.
Если Сёдзо случалось пукать во сне, то спавшая поверх одеяла Лили просыпалась от испуга: очевидно, ей казалось, что под одеялом прячется и угрожающе рычит кто-то враждебный, и она в недоумении бросалась под одеяло искать этого врага. А однажды, когда он взял её на руки против со воли, она выпустила прямо ему в лицо струю омерзительно вонючего газа. Кажется, она только что перед тем поела, а Сёдзо нечаянно сдавил руками её надувшийся живот. И надо же было так случиться, чтобы её попка оказалась как раз под самым его лицом. От этой вони даже такой кошатник, как Сёдзо, невольно вскрикнул и с отвращением сбросил кошку на пол. Запах был стойкий, вероятно, вроде того, что оставляет за собой колонок-вонючка, и сколько Сёдзо ни вытирался и ни мылся, сколько ни тёр лицо, вонь держалась весь день.
В те времена, когда Сёдзо ссорился с Синако из-за Лили, он часто в сердцах кричал ей: «Нас с Лилишкой водой не разольёшь, мы друг у друга ветры нюхали». И в самом деле, ведь они прожили вместе целых десять лет. Конечно, это всего лишь кошка, но если подумать, то она в каком-то смысле дороже ему, чем Ёсико или Синако. В конце концов с Синако он и четырёх лет не прожил, а с Ёсино на сегодняшний день едва какой-то там месяц. С Лили же его связывало множество воспоминаний, Лили была частью его прошлого. Естественно, что Сёдзо было горько с ней расставаться. И как только можно говорить, что эта его привязанность всего лишь причуда, помешательство, нечто ненормальное? А он так легко поддался напору Ёсико и уговорам матери, согласился отдать лучшего друга в чужие руки. Ему стало противно от собственной слабости и безволия. Почему он не решился прямо, открыто, по-мужски постоять за себя? Почему не захотел переупрямить жену и мать? Может быть, в конце концов всё равно ничего не получилось бы, но теперь, не оказав должного сопротивления, он чувствовал себя виноватым перед Лили.
А если бы Лили не прибежала тогда обратно из Амагасаки? Наверное, он примирился бы с потерей, ведь он уже решил тогда её отдать. Но в то утро, когда она мяукала на оцинкованной крыше, а он схватил её и прижался к ней щекой, — в тот момент он не просто почувствовал себя подлецом и предателем, не просто дал себе слово ни при каких обстоятельствах никому не отдавать её и держать в доме до самой смерти. Ему казалось, будто оба они с Лили обменялись тогда настоящей клятвой. И теперь его не оставляло ощущение, что, выгнав её ещё раз, он совершил что-то очень подлое и жестокое. Особенно жаль её было оттого, что в последние несколько лет она заметно постарела, это заметно было и по её движениям, и взгляду, и по потускневшему блеску шёрстки. Конечно, иначе и быть не могло, ведь и сам Сёдзо в ту пору, когда он привёз её сюда в велосипедном прицепе, был двадцатилетним парнем, а на будущий год ему уже исполнится тридцать. Кошачий век недолог, и десять лет для неё, наверное, всё равно что по человеческим меркам пятьдесят — шестьдесят. Ясно, что от неё уже не приходилось ожидать такой резвости, как в своё время, но у Сёдзо так живо стояла перед глазами маленькая кошечка, с лёгкостью долетающая по шторам до самого потолка, и, когда он замечал её теперешнюю худобу, когда видел, как она ходит с опущенной и трясущейся головой, ему становилось невыразимо печально при мысли о бренности всего сущего.
О том, что она состарилась, говорили многие признаки: например, она стала хуже прыгать. Котёнком она легко подпрыгивала за едой чуть ли не на высоту роста Сёдзо. Да и не только за едой, она прыгала за всем, что eй ни покажи. Но с годами прыжки становились всё реже и ниже, и в последнее время, когда её на голодный желудок соблазняли чем-либо вкусным, она прыгала только в том случае, если удостоверялась, что это что-нибудь из числа её самых любимых лакомств, да и то лишь не выше пояса. Если приманку Сёдзо поднимал повыше, она отказывалась прыгать и карабкалась за ней по его ногам и туловищу, а когда сил не хватало, то просто просительно поводила носом и смотрела на него своим особенным печальным взглядом. «Пожалей меня, пожалуйста. Я очень голодна и хотела бы прыгнуть, но состарилась и не могу больше прыгать так, как прежде. Прошу тебя. Не издевайся надо мной, покорми скорее», — говорила она глазами, отлично зная слабохарактерность хозяина. Синако тоже случалось грустно глядеть на него, но это его не слишком трогало, а во взгляде Лили он хорошо чувствовал какую-то особенную тоску.
Когда же весёлый, ласковый взгляд котёнка сделался таким печальным? Пожалуй, во время тех первых родов. С того дня, когда она беспомощно смотрела на него, высунув голову из ящика в глубине шкафа, — с того самого дня печаль осталась в её глазах, и печаль эта становилась всё глубже по мере того, как Лили старела. Временами Сёдзо думал, всматриваясь в её глаза: ведь это просто маленькая зверушка, пускай и умная; почему же у неё такой осмысленный взгляд, может быть, ей известно что-то очень печальное? Его прежние кошки, и трёхцветная, и Черныш, никогда так грустно не смотрели — должно быть, они просто были глупее. Причём характер у Лили вовсе не был каким-то особо меланхолическим. Котёнком она была большая проказница, став взрослой, очень бурно злилась и бушевала. Но когда она нежилась на руках у Сёдзо или, скучая, грелась на солнышке, глаза у неё вдруг становились грустными и подёргивались влагой, как будто она плачет. Правда, раньше это выглядело даже красиво, но теперь, к старости, её ясные зрачки стали туманиться, в уголках глаз скапливался гной, и во взгляде явственно сквозила пронзительная тоска. Наверное, это у неё не от природы, наверно, это от жизни, от воздуха, которым она дышит, ведь когда человек страдает, у него меняется и лицо, и характер. Должно быть, и у кошек бывает что-то в этом роде, думал Сёдзо, и чувствовал себя ещё более
